Антонян Н. Поэт в России больше, чем поэт

Нет, всё-таки "землю попашет, попишет стихи” — это чисто русский синдром. Американец Кен Кизи, написав знаменитый бестселлер ’’Над гнездом кукушки”, ушёл в фермеры и не сочинил более ни строки. Артюр Рембо, создав гениальный "Пьяный корабль”, после 19 лет не написал ни одного стихотворения, уйдя в чиновники. У нас же эти несмыкаемые параллели — творчество и реальная жизнь — шатаются, гнутся и, в конце концов, пересекаются, скрещиваются и сливаются. Штатный чиновник дипломатической службы, председатель комитета цензуры Фёдор Тютчев писал потрясающе изысканную исповедальную лирику (помните? — "О, как убийственно мы любим...”). Михаил Лермонтов служил в лейб-гвардии полку. Антон Чехов — знающий врач. Николай Гарин-Михайловский — инженер-путеец. Михаил Салтыков-Щедрин — советник губернского правления в Вятке, чин, говоря языком нынешним, облисполкомовского статуса. Продолжать можно бесконечно.
А я — о Коле Колычеве. Фермере и поэте из села Лувеньга, что неподалеку от Кандалакши. От Лувеньги в 14 километрах Колвица, где у него хозяйство. Там-то мы и познакомились. ”Не называйте меня по имени-отчеству, длинно да и непривычно”, — попросил меня высокий, красивый паренёк, и я подумала, ну, конечно, господи, какое там ещё отчество: тридцать лет, кудри до плеч, как у рок-звезды, два сборника стихов за плечами, поэт и музыкант, чья жизнь вся в навеянных воображением образах.
И только потом увидела его руки. Мы уже дома были, в Лувеньге, его жена Галя хлопотала по хозяйству, а Коля сел за пианино, что тускло поблёскивало у стены, и положил на белые клавиши пальцы — загорелые, обветренные до красноты, в ссадинах и мозолях. Взял аккорд и тихо сказал:

Хочу к утрате розовых надежд
Привыкнуть словно к долгой старой боли.
Я познаю страдательный падеж,
Который мы не проходили в школе.

Я и не поняла сначала, что это песня. Даже когда рванулась из-под сильных пальцев, словно внезапное пламя выплеснулось вольно, бунтарская мелодия:

И сквозь меня, по ноющей душе
Опять проходят траурным парадом
Любовь и дружба, доброта и правда,
В страдательном согнувшись падеже...

Я слушала, как привороженная. А потом он снял пальцы с клавиш и стал говорить о своём хозяйстве, о жизни, о детях, о семье. И я до сих пор не знаю, что для него главное. Наверное - всё.
— И всё же, Коля, что главнее: стихи или ферма?
— Всё главное. Жизнь-то одна. Пока живёшь, все хочется. Нормальному человеку одного дела должно не хватать. Вообще я заметил, нынче люди очень прохладно живут. Жадности не хватает до жизни. Вы меня только не спрашивайте, как я провожу досуг. Есть у журналистов такой традиционный вопрос. По-моему, досуг это вообще какое-то жуткое понятие. Получается так: он работает, отбываловку тянет, а потом дорвался до досуга и должен как-то расслабляться. Ведь музыкант, скажем, он и на отдыхе музыкант, и в старости, и в беде: он оглохнет, как Бетховен, а будет писать музыку. Так и слесарь должен, и плотник. Работать взахлёб, влюблённо в ремесло. Нормальный человек должен работать на износ. Лично я получаю от этого удовольствие.
- А свободное время?
- Откуда оно у меня?
Итак, Николай Колычев, поэт, член Союза писателей СССР, фермер. Нет, крестьянин. "Какой я фермер, - говорит он, - это у них там, на Западе, фермер узкую специализацию имеет. А я должен быть и животноводом, и строителем, и водителем, и механизатором.  А ещё каменщиком, плотником, огородником, земледельцем. Крестьянин я".
Пусть крестьянин. Но и поэт. Как это уживается?

ЮНОСТЬ.

"Всё тщетно: на луну ли выть
Лить кровь из вены ли.
Одно спасенье от любви -
Её забвение.
Заплакал кто-то высоко,
С небес течёт вода, -
На нас, на чёрный плащ того,
С кем ты пришла сюда.
Но не прощает старый двор
Любви утрату нам.
И я кричу: "Он вор, он вор!
А ты - украдена..."

Это из ранних стихов, из дворовых песен под гитару Колычева.  Рос мальчик как мальчик, посещал музыкальную школу. Гаммы, сольфеджио, нотную грамоту — всё постигал от и до. К восьмому классу прочитал Всемирную библиотеку. Повезло — отец выписал, тогда ещё с книгами просто было и сумасшедших цен за них не ломили. Начал с Гомера, потом перешёл на русский народный эпос, и он его потряс. Живая, кипящая человеческими страстями литература отличалась от школьно-программной как бездонное небо от растрескавшейся земли. Там: "Онегин — лишний человек”, Печорин — тоже лишний человек, а уж Обломов и вообще лишний, не говоря об остальных. Тут ни одного лишнего героя: все нужные, все страдают, дерутся, влюбляются, гибнут, спасаются — всё взахлёб. В общем, живут. Но тогда Коля ещё о стихах не думал, просто читал и впитывал. Однако книжным червём он не был. И пай-мальчиком — тоже.
— Меня всю жизнь пугали: будешь быкам хвосты крутить, будешь рельсы носить. Я говорил: "Буду!” Мы в коммунальной квартире в Кандалакше жили, когда я маленький был, там соседи были веселые, пили, пели, смеялись, и я к ним постоянно бегал. "Коль, ты куда?” ”В туалет”. А сам — шмыг к ним. Папа меня ругал: "Зачем ты к ним ходишь, они же тунеядцы”. Я считал, что тунеядцы это что-то очень хорошее: весёлое, доброе, компанейское. Меня спрашивали: ”'Ты кем будешь, когда вырастешь?” Я: "Тунеядцем!” А теперь я и есть по советским законам тунеядец. Моя трудовая книжка где-то дома лежит, вот, право, не помню даже — где.
(Он говорит это, только что сойдя с вездехода, на котором привёз меня со своей фермы. Там, в Колвице, у него — рай земной. Телята бродят (двадцать голов взял в совхозе на откорм да пара своих), солидная хрюшка со своим упитанным выводком расхаживает, квохчут куры, встревоженные внезапным отсутствием своего супермена-петуха, Коля отдал его «напрокат» соседям, породу улучшить. Всё это — в июльской изумрудной зелени. Благодать. Но не будем забывать: всё это на одних  колычевских плечах. Помогает Галя, жена, но только помогает — стоит ей перейти из совхоза ”в подчинение” к мужу, лишатся квартиры, да и заработок её не лишний. А телят только напоить — раз 15 надо на ручей сходить за баней, это неблизко. Носишь-носишь, а они пьют, как в пустыне. Так что жизнь советского "тунеядца”'— не сахар...
После восьмого класса Коля поехал в Ленинград, учиться на судомеханика. Сам заработал деньги на поездку, вкалывал докером в порту, поступил и начал осваивать морскую профессию. Но с третьего курса вылетел. За своенравный характер, за собственное мнение, за подростковую драку. Он рассказывает мне свою немудрёную биографию, а я вспоминаю слова одного из авторов нашей редакции. Он сказал удивительно верную вещь, что в наше время и Пушкин, и Лермонтов, и многие другие литературные гении непременно бы схлопотали с юности "срока", поскольку были явно трудными подростками из неполных к тому же семей. В детстве они бы числились шпаной, а в молодости - диссидентами. Учились плохо, задирались, лезли на рожон, за словом в карман не лезли и головы перед преподавателями и начальством не клонили. Но не будем трогать великие тени, это я так, к слову. В общем, из училища Колю Колычева выставили, и вернулся он домой, в Кандалакшу. Работать.

РАБОТА.

”Эх, нытьё движка натужное!
По сугробам зайцы драпают.
У меня работа нужная —
Я вожу солярку на поле.
Хлопну дверцей с миной важною,
К тракторам пойду устало я,
И усатый Генка скажет мне:
"Подходи, чайком побалую!”
За озябшими осинами,
Тормозну на повороте я.
Пахнет полем и машинами.
Лесом, сеном, снегом...
Родиной”.

Любого кадровика Колина трудовая книжка привела бы в шоковое состояние: за 13 лет — 20 мест работы. Не слабо. Кем он был до своего фермерства? Ученик электрика, шофер, потом служба в армии, снова водитель. Затем из шофёров бензовоза резкий вираж в сферу культуры — Коля стал художественным руководителем Лувеньгского Дома культуры. Потом снова слесарь, лесоруб и, наконец, сторож детского сада.
Две последние профессии он уже совмещал со своим фермерством. Хозяином тянуло быть давно. Причём свободным. Чтобы не ходить по конторам, не кланяться, выспрашивая, почему тебе закрыли наряды так, а не эдак, почему столько заплатили, а не больше. Тянуло к скотине. ”Но ты же городской парень, Коля? — спросила я, не веря своим ушам. — Навыков-то нет”. "Ну и что? — ответил он. — Я знал, что у меня получится. Мне спросить: "Как?” — это себя сломать. Если начал что-то делать, да в охотку, не может не получиться..."
И вот тогда в 87-м он со своими двумя напарниками пришёл к директору совхоза В.Н.Патракееву и спросил, можно ли задействовать старый, разобранный дачниками по кирпичику на свои "фазенды” коровник. Сейчас-то Коля понимает, что легче было построить новую ферму, там ведь только стены стояли, но тогда ни Закона о земле не было, ни фермерства как такового — всё с нуля.

Колычевская ферма, 1990 год

"Берите, — разрешил Патракеев,— но заодно будете лес заготавливать. Справитесь?” Первый из них уехал сразу: ”Я молодой, не нагулялся, что мне тут горбатиться?” Второй, поработав, стал охладевать: "Лето, в отпуск охота, за грибами-ягодами” — и отделился. А Коля остался со своим первым стадом в 14 голов. Выкормил. Со своей лесной нормой — 10 кубов заготовить — он справлялся за три дня, а остальное время "пахал” на ферме. Животноводство у него пошло: в отличие от совхозных бычков, прибавляющих по плану 600 граммов в сутки, его "вольные” давали килограммовый привес. И последнее, за что он благодарен Владимиру Николаевичу Патракееву, — перед тем, как перейти работать в агропром, тот устроил его ночным сторожем в детсад, высвободив руки и время для фермы.
И как в примере со стихами, так и тут: это чисто русская система, и иностранцу её не постигнуть ни в жизнь, что любимым делом, даже столь каторжным, как животноводство, у нас дают заниматься, словно льготу какую дарят — одновременно с "основной” работой. Вот взбрыкнула у тебя в голове такая идея — кормить народ. Корми, но в знак одолжения, совмещая эту блажь с работой на производстве — в данном случае в детсаду.  Более того, любимым делом у нас принято заниматься почти что за бесплатно. Предполагается,  что человек должен быть сыт уже удовольствием от реализованного призвания. Первых бычков, да и вторых тоже, у Колычева приняли по 2 рубля 75 копеек за килограмм. "Да ты ж хоть по пятёрке ему дай!" - советовал новому директору "Кандалакшского" Кривошееву Патракеев. Но тот знал свою цену туго
(совхоз мясо тех бычков реализовывал по 19 рублей). Ну, вот что, может при таком раскладе, скажем так, человек горбатиться на ферме от зари до зари? Сомневаюсь. Разве что поэт. Который способен с юмором воспринимать то обстоятельство, что, выделяя ему два гектара земли, исполком не отдал ему участка, где расположена сама ферма.  Который не придёт в отчаяние от необходимости продать собственный "Запорожец", чтобы сохранить трактор. Который способен урывать минуты от коротеньких летних ночей, чтобы написать вот такое:

"Поклон траве и древу, и кусту.
Теперь я просветлённым сердцем вызнал,
Что называл я жизнью суету,
Пренебрегая настоящей жизнью.
Мычи теленок! Города вдали
Скрипят вратами будущего века.
Но не любя скотины и земли,
Ты полюбить не сможешь человека...”

Выстоял бы он один в этом новом, захватившем его без остатка деле? Без жены — вряд ли...

СЕМЬЯ.

"Эх, копеечка-луна,
В нашем доме тишина.
Позабытая гитара.
Поржавевшая струна.
Тихий шорох — это мне
Шепчут сумерки о сне.
От развешанных пелёнок
Бродят тени по стене.
Спит усталая жена,
И сказал я:
"Вот те на!
Неужели только тени
От любви остались нам?”
А жена в ответ:
"Не злись.
Поскорее спать ложись.
У короткою романа
Эпилог — длиною в жизнь...”

Они поженились, отзвенела свадьба, а на второй день невеста встречала гостей одна жених, вернее молодожен, уехал на поэтический семинар. Как отнеслась к этому Галя? Ну что поделаешь, знала, за кого выходила.
Конечно, с Колей непросто. Но основное он понимает верно. Нервничает дома женщина не оттого, что с работой зашивается, а когда она, не разгибаясь то у плиты, то у корыта, а муж на диванчике полёживает, с боку на бок переворачивается. Если всё вместе — повода для ссор не остаётся. Хотя, конечно, семья как семья. Две дочки. Коля читает им вслух стихи старых русских поэтов: "Вот моя деревня, вот мой дом родной...”, "Степь да степь кругом...”, "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина...” И не понимает, почему Кате и Маше "Как повяжешь галстук — береги его!” должно быть ближе, чем полузабытый и до слёз родной поэт Иван Суриков, которого в школе вовсе не изучают? Хозяйство у них крепкое, тут поэт, признанный столичными критиками, превращается в рукастого, обстоятельного мужика, и голода пока что бояться им нет оснований. Картошка посажена, капуста насолена, грибы-ягоды заготовлены — это каждый год как система. Ну а уж мясо — свое, на то и фермер, кроме взятых на откорм, есть и свои бычки. И тёлочка Звездочка.  Так что будет и молоко.

Николай Колычев с любимой Звёздочкой. 1990 год

А Галя у него — надежный тыл. Неторопливая, спокойная и какая-то очень уютная. Коля на семинар поэтический, а она — на ферму. Как уж там умудряется совмещать — неведомо,  а только успевает. Не каждому поэту так с женой повезло, недаром самые тёплые надписи на первых сборниках — ей.

СТИХИ.

"О птичий крик, упавший свысока!
О тишина, готовая взорваться!
Огромная, крылатая тоска...
Нет, на неё нельзя не отозваться”.

Когда Коля Колычев впервые появился в Мурманском отделении Союза писателей и тогдашний его секретарь Виктор Леонтьевич Тимофеев прочёл его самые первые стихи, он присел рядом, глянул ему в глаза и сказал:
— Знаешь, эти первые, они, конечно, не пойдут. Для печати они не годятся. Но вот что я тебе скажу. Когда ты закончишь Литинститут, станешь маститым поэтом, заимеешь вместо кудрей лысину и нажрёшь во-от такое пузо - тогда придёшь ко мне. И  я достану вот эти самые первые твои строчки, и ты посмотришь, как надо писать. Они не годятся для печати, но они настоящие.
Я не буду много говорить про его стихи. Признаюсь в одном:  я давно уже уехала из Лувеньги, а его строки - дерзкие, ласковые, полные летнего ветра, переменчивого северного солнца и весёлой какой-то беды - преследуют меня до сих пор. То одна, то другая всплывает в памяти, и словно огонёк вспыхивает в душе. Впрочем, не надо мне верить на слово. Сборники стихов Николая Колычева есть в библиотеках. Возьмём их в руки. И давайте запомним это имя. Он всё-таки ещё очень молодой поэт. А значит, впереди ещё - "и жизнь, и слёзы, и любовь". И стихи.

Полярная правда. – 1991. – 25 июля.