Дмитрий Коржов. «Есть радости на белом свете!»

Поэзия Николая Колычева

Поэт Николай Колычев хорошо известен читателям "Севера".  Его поэтические подборки, очерки, рассказы не раз появлялись на страницах журнала. Николай — член Союза писателей России, автор четырех стихотворных сборников, последний из которых — "И вновь свиваются снега" — в 1997 году увидел свет в Москве. В этом году писателю-мурманчанину исполняется сорок лет.

Что же такое Колычев как факт литературной жизни, как литературное явление? Если говорить об истоках, то они очевидны. Это, прежде всего, — Есенин и крестьянские поэты, Павел Васильев, из современников — Николай Рубцов.

Связь с Есениным, с идущей от него поэтической традицией видится мне наиболее крепкой и заметной. Они родственны и по интонации (залихватски-хулиганской порой, но, по сути, всегда отчаянно-грустной, бедовой), и конструктивно. Близок Колычев Есенину и тематически. Когда читаешь: "То ли снег в окно стучится белый, То ли пыль непройденных дорог... Сколько в жизни я еще не сделал! Сколько сделать я уже не смог...", слышится есенинское: "Как мало пройдено дорог, Как много сделано ошибок...".

Соприроден, родственен мурманчанин и Рубцову, но Есенин ему все-таки ближе. Голос Колычева надрывен — отчаянный, страшный:

Больно —

это меня от корней

отрезают пилою хрипатой.

Нота Рубцова тише, камерней, потаённей. Он не кричит, он говорит тихо, обречённо, но его тоска и горечь ощутимы от этого ещё сильней. Его краски сдержанней, тоньше, приглушённей. От этого переживаемое им ненастье еще трагичней и тягостней. Колычев прямолинейней, резче, определённей, что ли...

Как Есенин и Рубцов, Колычев — поэт подлинно национальный, очень русский — от корней, от истоков России. Это очень важно, ведь, как отмечал русский философ Иван Ильин, "подлинное величие всегда почвенно, подлинный гений всегда национален". Тема Родины для Колычева — главная, определяющая. Россия, родная земля так или иначе присутствует во всех его стихах. Его "русскость", принадлежность культуре, истории, многовековому опыту России очевидна даже в самых личных, интимных произведениях поэта.

Остро, болезненно переживает он сегодняшнее наше лихолетье. Стихи Колычева о современной России, полные угрюмой тоски и безысходности, страшат и ранят: "Вымираем... И женщинам страшно рожать..." — это похоже на стон. Жутко сознавать, что поэт во многом справедлив в своих упрёках эпохе и властям предержащим. Да, мы так живем. Как уже не раз бывало — на грани света и тьмы, существования и небытия, из крайности в крайность. То "жизнь гармошку растянет", то "смерть гармошку сожмёт". Россия на грани, в пограничном пространстве между жизнью и смертью. Противоречивость русской жизни Колычев ощущает предельно остро и передаёт точно, зримо: "О, Родина! Как хорошо... Как горько...", "Россия — гармония противоречий..."

"За окном — родная страна. Галерея грустных картин...". "Грустные картины" это и "заплёванный перрон", где "в ларьке шаром покати", где "самосвал буксует в грязи", а "изба черна, как печаль". Все так, но —

«Все равно я выпью за жизнь. Все равно я выпью за свет, Что придёт согреть нашу твердь. Жутко, если радости нет, А безверье — верная смерть...»

Вот она, главная наша беда — "безверье". Нельзя без веры. Нужно верить — в свет, в радость, в лучшее. Не плакать, а — жить. Только так устоим, выдюжим. Необходимо верить. Но во что? Каждый решает это для себя сам. Колычев на этот вопрос ответил: "И уже не в строй, не в государство, Верю — в поле, в тихий шум берез..." И еще — "Я люблю... Я верую в Россию! Жить нельзя без веры на земле..."

Россия Колычева печальна, более того — она трагична, но при этом, несмотря на все несчастья, она и прекрасна. Что бы ни происходило со страной, остаются нерушимыми, незыблемыми некоторые святые для каждого русского человека вещи — те, в которые стоит верить. Именно отсюда исходит уверенность поэта в неизменном восхождении "из дряни — к куполам золочёным", вера в то, что постигшее Родину ненастье временно...

Колычев пишет о Родине много и разно. Из этих стихов, пожалуй, можно уже составить отдельный сборник. Однако, как мне видится, не все такие стихи заслуживают публикации. В произведениях на эту тему проявилась одна неприятная тенденция. Поэт часто уходит здесь от реальности в пустое словоговорение — риторику. Риторику уже не коммунистическую (обычную для советских поэтов), риторику нового типа — патриотическую. Там есть всё: и плач о наших нынешних бедах, и тоска по прежней России, и т.д., и т.п. Нет в них лишь одного — жизни, живой боли. Поэт декларативен, он лишь называет проблемы и горести, но не показывает их (в чем, собственно, и состоит его задача как художника), а посему и не хочется ему верить. И не веришь! В свое время поэт Владимир Соколов дал очень точное определение таким риторическим упражнениям — "бумажные березы".

Я среди зелени сада И среди засухи рос. Мне непонятна отрада Ваших бумажных берез.

Надо сказать, что раньше Колычев в таких упражнениях замечен не был, как-то сторонился риторики. Да и среди последних его стихов есть вещи, которые наглядно противостоят пустому словоговоренню, показывают, как может он писать о том же, о тех же проблемах, но по-другому. Скажем, стихотворение "Ангел белый", в котором мы лицом к лицу сталкиваемся с сегодняшней, не щадящей собственных детей Россией:

Побирушка, побирушка...

Жизнь рожденьем наказала.

Большеглазая девчушка —

Побирушка у вокзала.

Платьице на тонких ножках.

Личико... Да горстка боли —

Утлой лодочкой ладошка

Плещется в народном горе.

Вот это — правда.

Это не просто слова.

Колычеву удается избежать риторики в стихах, обращенных к "малой родине" — Кольскому Заполярью. Колычев родился в Мурманске, но большая часть его жизни прошла в небольшой деревеньке Лувеньга, что под Кандалакшей. Кольскому краю он посвятил немало замечательных стихов. Север с его полярной ночью, суровым климатом, столь осложняющими обычную, каждодневную жизнь человека, живет в них естественно и нестесненно — по любви.

Край земли, край моря, край света...

Вот таким тебя и люблю.

Неспроста родился я в этом

Городе на самом краю.

Мурманск — это взморье и взгорье,

Берег — негде спрятаться лжи.

Скалы обрываются в море

Резко и внезапно, как жизнь.

Это правильно, это достойно, это высоко — любить землю, на которой родился и вырос, помнить о ней, где бы ни находился, что бы ни случилось. Колычев рассказывает нам об этой земле — влюбленно, вдумчиво. Близкие его сердцу Кольские названия встречаются в стихах беспрестанно. Это порой похоже на заклинание, на заговор, в основе которого родные, милые сердцу имена: "позади осталась Колвица, поворот на Выдру-ламбину", "сомкнулся лед над речкой Нивою, в сугробах белых Кандалакша", "я вижу Кандалакшский монастырь" и так далее. В стихотворении "Летняя ночь в Мурманске" поэт, пожалуй, даже излишне документален и точен в рассказе о своем ночном путешествии но столице Кольского края: "Возле "Родины"  долго стоял я («Родина» - кинотеатр в центре Мурманска) ", "мимо Бредова  брел (здесь имеется в виду памятник пулеметчику Анатолию Бредову, погибшему при защите Заполярья.)", "я прошенья за всё попросил у Кирилла с Мефодием (памятник славянским просветителям Кириллу и Мефодню)".

Кандалакша Николая Колычева — и это, должно быть, естественно — очень снежный город. Она всегда "в сугробах белых", здесь "вдоль дороги сосны клонятся, снег удерживая лапами". Что ж, Кандалакша — город северный, и еще не раз "вновь будет снег кружить над Кандалакшею", но это ещё и город у Белого моря, "приморский край", край парусный, где "бьют зверье несметное в лесах, И ловят семгу в полноводной Ниве, И высоко, в обитель облаков, взлетают плачи Севера России..." Строчки эти одновременно и точны, и сказочны — из северорусского мифа, неслучайно Россия рифмуется с совсем уж сказочным Сирином, который "летит к истокам клюевскнх стихов...".

Должен заметить, что о Мурманске, тоже не чужом для Колычева городе, он пишет всё же иначе, без той теплоты, что всегда ощутима в стихах, где встречается Кандалакша. Колычевскнй Мурманск какой-то бесприютный, лирический герой чувствует себя в нём несколько потерянно: "Ах, Мурманск! Все пути туда ведут, Где ищет пятый угол ветер жуткий..." Совсем неслучайно одно из стихотворений, целиком выстроенных на мурманском материале, называется "Гостиница" (действие происходит в мурманской гостинице "Арктика"). Гнетущие лирического героя неустроенность и неуют — главная тема, стержень этого стихотворения, каждой из его трех частей. Причем автор это всячески подчёркивает, обращает на это внимание читателя: "Ты не волнуйся за меня, жена, И даром никому я здесь не нужен". Как жёстко. И страшно. Некоторое кокетство, заключенное в этих словах, понимаешь в финальной части стихотворения, когда в его пространстве вдруг возникает некая "одинокая женщина", к которой в эту ночь приходит наш герой. Впрочем, то, что ищет, он здесь не находит, "одинокая женщина" не в силах помочь ему. Ведь хотелось-то ему "тепла, и не просто жилья, а приюта..."

Колычев живёт сейчас в Мурманске, но сердце его, как мы видим, остается в маленькой Кандалакше, именно ей он (хотя, конечно, и всему Северу в целом) и объясняется в любви:

Пока рассудок и глаза ясны,

Неизлечимой лаской буду болен

К деревьям, птицам, ручейкам лесным

И маленькому северному полю...

Колычев последовательно традиционен, чужд экспериментам в области формы. Если же говорить о содержании стихов, то здесь он не просто традиционен, он патриархален. Вековой, исконный уклад русской жизни лежит в основе его поэзии, это стержень, цементирующая идея мира, который создает в своих стихах поэт. Каков он — этот патриархальный мир? О его центральном, животворящем атрибуте — любви к Родине, земле предков, тому пространству (не столько географическому, сколько духовному), в котором пребывали, горевали, радовались, растили детей наши деды и прадеды, мы уже говорили.

Именно отсюда исходит свойственное патриархальному укладу почтение к старшим. И, прежде всего, к тем, что живут с тобой в одном доме — самым близким, родным. Да, по обычаю патриархального мира несколько поколениё одной семьи (деды, дети, внуки) живут в одном доме. Патриархальная семья — семья непременно большая. Здесь и сам лирический герой, его жена, дети, здесь и его отец и мать, родители жены. Здесь "ложка по стойке "смирно" в тещиных щах стоит", а "на диване внучка с дедом, дочь моя с моим отцом". Отец и мать для поэта не просто родные, но и ниточка, связующая его с самим родом Колычевых — поколениями, что жили до него:

От жизни к жизни. Остается в нас

Всё то, чему уже не повториться.

Вовеки не прервется эта связь,

Ведь наши лица — это предков лица.

Любовь к своим предкам, знание их радостей и печалей — это, по сути, прикосновение к истории Родины. Связь с прошлым страны через отцов и дедов — к этой мысли Колычев обращается не однажды.

Его стихи к матери созвучны есенинскому "Письму к матери":

Подо мною лёд судьбы моей хрустит.

Не гляди мне вслед, я вновь пойду по краю,

За любовь тебя тревогами карая...

Не гляди мне вслед, вдогонкуне крести.

С той лишь разницей, что этот разговор с матерью не заочный, как у Есенина, — у Колычева мать рядом. То же и в разговоре с отцом. А посему и непонимание, возникающее в их разговоре, пережить легче, это — временная трудность. Потому и ситуация, рассказанная автором,— "друг к другу потеряли мы ключи", — не беда, перемелется, ведь "зреют теплые слова", и вопрос: "мы их друг другу скажем — или нет?" — кажется риторическим. Такова живительная, умиротворяющая сила патриархального дома.

Дом в поэзии Колычева и как идея (дом — центр мироздания, дом-крепость, дом — основание жизни), и как конкретное пространство жизни — обустроенное, живое, полное тепла и уюта, где "в печи трещат дрова" и "от свечки — добродушный жёлтый свет". Разумеется, для Колычева идеальный дом — это дом свой: с подворьем, огородом, прочим крестьянским хозяйством, где "две недели тёща пилит, что не колоты дрова". Поэтому так тяжело, как личную беду переживает поэт длящееся и в современной России противостояние города и деревни, что тоже сближает его с Есениным и поэтами есенинского круга.

Люди оставляют родину предков, переезжают в города, отдаляются от земли — это происходит у поэта на глазах, в его родном селе. Здесь, когда заканчивается лето, "сразу видно — где дома, где дачи, И дач намного больше, чем домов..." Мир деревни пошатнулся, он надломлен наступлением цивилизации: бывшие селяне живут в городах, в деревню приезжают на сезон — на лето. Деревеньки потихоньку умирают:

...как страшно  понимать,

Что летом жизнь кипела понарошку...

Вот вывезут последнюю картошку

И — грянет смерть по имени зима...

("Невмоготу себя перетерпеть...")

Следующие две строчки этого осеннего стихотворения потрясают: "Придут ко мне бездомные коты, Придут ко мне бездомные собаки..." Они звучат неожиданно, свежо, не укладываются в рамки последовательно, логично выстроенного стиха. Находясь в безусловной связи с содержанием предыдущих строф, эти строчки по интонации, по предмету, на который обращает внимание читателя автор, иные... До этого поэт рассказывает о бедах, переживаемых деревней, серьезно и тягостно. И вдруг прерывает свои невесёлые размышления такой блистательной наивной строчкой, стоящей в стороне, особняком. Конечно, за "бездомными собаками" явственен образ беды, очерченный одним ярким, точным штрихом. И в то же время "бездомные собаки" — реальная деталь мира, о котором повествует поэт. И строчка максимально приближает читателя к миру, оживляет его.

Для Колычева "дом" — не дача. В его понимании "дом" — это, повторяю, патриархальный крестьянский дом, с огородом, с хозяйством. Именно с таким домом связано дело, которое кормит главу крестьянской семьи (патриарха) и его близких. Дело, на котором основан и дом, и в целом жизнь семьи, — труд крестьянина. Работа на земле — та работа, которой из века в век занимались предки Колычева. Для самого поэта она — жизнь. Колычев работал на земле несколько лет и подробно рассказал об этом читателям "Севера" в очерке "Как я был крестьянином в России и Норвегии". И стихов на эту тему в ту пору написал немало. Особенно удались ему истории о животных: "Бык", "Корова", "Мычит, как будто просит..." Последнее стихотворение — о телёнке. Так что получается своеобразный поэтический триптих о коровьей семье.

Эти стихи написаны в одной, минорной тональности. Все истории о животных, рассказанные нам поэтом, — грустные. В стихах ощутим некий надлом, который переживает автор. Надлом всей жизни, всего существа крестьянина. Проявляется он и в общем настроении, и в деталях, в подробностях, которые сообщает нам автор. Корова у него сбежала с "опостылевшей" фермы, герой идет кормить быка — "а зачем, если резать?" О телёнке и говорить нечего — тот сразу, с первой строчки "мычит, как будто просит: "Пожалей!" Обобщают крестьянские горести Колычева пронзительные строчки из стихотворения "Ветер, ветер...":

Задержись, пора ночная, на земле!

Не всходи на небо, алая заря!

Целый год скотину холил и жалел,

А наутро буду резать да шкурять.

Это уже не жалоба. Это — крик, от которого страшно становится. Вместе с тем герой стихотворения понимает, что "резать да шкурять" — таков обычный порядок вещей, естественная для крестьянского бытия необходимость, вынужденная жестокость. Несмотря на это, ему всё "хочется прощения просить, словно кто-нибудь услышит и простит..." Впрочем, для Колычева, как для продолжателя традиций Есенина и Рубцова, это нормально. Вот как он определяет для себя счастье и радость: "В тугую синеву реки вплетается зеленый ветер. Кричит петух, мычат быки... Есть радости на белом свете!"

Удивительна эта особенная спаянность поэтов есенинской школы с природой. Словно человек столь близок с животными и растениями, что едва ли не сливается с ними в одно существо, наделяя их своими заботами: "Я ведь тоже природа — как ветер, как лес, как трава..."

Замечательно стихотворение, в котором автор рассказывает о странном беспокойстве, что охватывает вдруг невдалеке от родного дома, от ощущения — "на этом месте чего-то остро не хватало". И, как горькая догадка, всё объяснившая: "здесь раньше дерево стояло..." ("Седыми мхами редколесья..."). Деревьям Колычев вообще уделяет много внимания, они — живые, действующие персонажи его стихов, совершающие поступки, страдающие, как люди: "как гнётся рябина... Наверное, что-то болит..."

О связи человека, его души с миром окружающим, о зависимости человека от этого мира — стихотворение:

Человек тридевятую вечность стоял над женою,

Положив на живот ей ладонь — как огромное ухо.

Где-то плакала птица — сквозь ветер и дождь за стеною,

Долгожданный —  в жене — кто-то третий ворочался глухо.

Человек мучается — жена рожает. За окном плачет о чем-то птица: "О, как птица страдала!" Человек — мужчина, муж, не выдержав этого плача, выскакивает во двор, стреляет на звук в темноту и — "рыдания птицы замолкли".

Но застреленный плач возродился — в жилище угрюмом,

За окошком жена омывала ребенка над тазом...

Опершись о ружье, он стоял и покачивал думу —

То жалел, что убил... То пугался: а если б промазал?

Любовная лирика Колычева сближает мурманчанина уже не с Есениным, но с Павлом Васильевым, стихи которого о любви гораздо более телесны, чувственны. В них ощутима крутая мужицкая сила, напор, мощь. В этом ему Колычев сродни. Однако, в отличие от Васильева, стихи Колычева разноплановы — от милого, тёплого "Знаешь, отчего светлеют дали?" до безрассудного, сочного, плотского "Хочу тебя — до сумасшествия" (вполне в духе Васильевского знаменитого стихотворения "Любовь на кунцевской даче"):

Хочу всю ночь тобою властвовать.

Раскинутой, полурасколотой,

Развергнутой — до боли — ласками!

Глаза — в бездонное забрасывай,

Подушки заливая золотом!

Русалка!

Бейся крупной рыбою

И воздух ртом хватай по-сёмужьи.

Пускай пружины на разрыв — поют,

Живём — единова! Не всё — мужьям!

Сколько движения и силы! Как зримо рисует поэт момент свидания любящих людей, "когда любовь сплела их на кровати, сминая под телами одеяло". Да, для таких стихов нужны другие слова. Автор становится здесь более резок, решителен, дерзок, порой по-мужицки груб. В таких стихах "созревшая грудь заостряет соски" и "пеною кипит волна — от тела знойного".

Знаешь, отчего светлеют дали?

Зреет в них весеннее веселье.

Скоро зацелует — до проталин

Солнышко заснеженную землю.

Вот это "солнышко" — одно из любимых слов Колычева. В любовной лирике он использует его часто — и в прямом значении, и — метафорически, вплетая это тёплое слово в образную структуру своих стихов. Это и обычное "красное солнышко", и "солнца пряник лакомый". Образное использование "солнышка" гораздо интереснее. У Колычева оно всегда связано с рассказом о любимой: "Пить и пить — и не испить до донышка... Сладкий поцелуй неутолимый. Надо мною — теплое, как солнышко, Ясное лицо моей любимой". В другом стихотворении он сравнивает с солнцем глаза избранницы: "твои два солнышка под пушистой русой челкою". Эта особенность лексики целиком относится к стихам о любви, в которых Колычев мягок, нежен, лиричен.

Каким же любовным стихам Колычева отдать предпочтение? И те, и другие — по-своему хороши. Мне лично ближе последние — полные тихого очарования и спокойной, незатейливой красоты. Любовь — это радость и свет, это жизнь. Одна из тех радостей, которые, очевидно, и имел в виду поэт в упоминавшемся уже стихотворении "Есть радости на белом свете".

Вера в Бога — обязательная для патриархального крестьянского мира черта. И в стихах Колычева вера — спокойная, глубокая вера в присутствие во всем, что происходит на земле, высшего разума, безусловно, живет. И нет-нет, да и проявляет себя, порой — ярко и торжественно, и всегда — достойно. Собственно духовных стихов у него немного, но они неизменно хороши.

Для поэта сегодня вера в Бога — главная опора в земном мире, полном горя и страданий. Жива светлая уверенность, что вера поможет выстоять и ему лично, и всей России в целом. В эпоху поверженных кумиров это — последнее, но единственное — живое, истинное, что дарует спасение. Вера в Господа нашего живет века, и передали её нам предыдущие поколения русских людей:

Шелухою от лука, как издревле, крашены яйца,

Сладкий хлеб и кутья на столах — как столетья назад.

Изменяется мир. Но народу нельзя изменяться.

Проклянут нас потомки. И предки за то не простят.

Здравствуй, сладкая Пасха! — веселье разливов весенних.

Здравствуй, радостный свет — половодье растаявшей тьмы.

Мы воскреснем! Сегодня — не верить нельзя в воскресенье,

Потому что едины — и Бог, и природа, и мы.

Одно из лучших последних стихотворений Колычева посвящено другому великому празднику православного мира — "Прощеное воскресенье". Стихотворение открывается городским пейзажем. Мурманск, в который "всей России снега белостайно слетаются", в этом стихотворении прекрасен. На фоне города, в котором "третьи сутки подряд — снегопад, снегопад, снегопад" и "душа — словно снег — и чиста, и легка, и мягка". Изумительно точное, блестящее завершение строфы: "Осени, снегопад, Божий мир Воскресеньем прощеным! Дай нам сил милосердных и друга простить, и врага". Сколько света, чистоты, тепла в этом "пограничном" — на грани зимы и весны — стихотворении!

Безусловно, среди духовных стихов Колычева выделяется, стоит особняком "Звонарь", давший имя одному из поэтических сборников Николая — "Звонаря зрачок". Надо сказать, я не совсем уверен, можно ли вполне отнести это стихотворение к исследуемой нами области творчества Колычева. Как всякое выдающееся произведение, "Звонарь" рассказывает нам не только о чём-то определенном — конкретном, предельно ясном, но и о том, что трудно определить, вычленить из множества смыслов, заключённых в нём.

Но сначала — о том, что лежит на поверхности: ответ на вопрос, который естествен для любого поэта — "что есть Поэзия?", понимание специфики и возможностей этого вида искусства. Колычев утверждает здесь способность с помощью поэтического Слова видеть скрытое от глаз, недоступное осязанию:

И понял я тогда, что обречен

Увидеть то, что шире восприятья:*

Ведь эта тьма — лишь звонаря зрачок,

 А этот сон велик и необъятен.

"Увидеть то, что шире восприятья" — это о возможности Поэзии, как писал великий русский философ Алексей Лосев, "являть неявляемое". И тьма здесь как раз то самое "неявляемое" — скажем, неведомое прошлое и будущее (чему поэт не может быть свидетелем объективно) и — непознанное вполне, непонятное настоящее. "Сон" же тот, что "велик и необъятен", — это жизнь, бытие, которое объединяет прошлое, настоящее и будущее в единое целое, пространство, где всё происходит. Использованное Колычевым в качестве названия книги определение "звонаря зрачок" — очень глубоко. Ведь "звонаря зрачок" это — Поэзия. А потому "сквозь тьму зрачка я вижу белый свет, в котором нет ещё меня на свете..."**  Очень точно обозначена в "Звонаре" и богоданность Поэзии. Для автора очевидно, что его возможность видеть то, "что шире восприятья", ниспослана свыше, его сверхчувственные способности божественны по своему происхождению. По Колычеву поэт — "звонарь", главный герой стихотворения, который "смотрит в небеса. И видит Бога".

Вот так неожиданно возникает новая тема — поэта и поэзии. Впрочем, неожиданна она для крестьянина, но в нашем случае крестьянин — поэт, из тех, кто "землю попашет, попишет стихи". Задумываться о сути своего творчества Колычеву не приходится. В "Звонаре" мы это ощутили вполне.

Стихов таких, как и духовных, у Колычева немного: поэт чувствует, насколько сложна тема, и не то что сторонится её, но обращается к ней с великой осторожностью, с невольным пиететом. "Стихи о стихах" поэты пишут либо в ранней юности, либо когда становятся настоящими мастерами, — когда есть что сказать.

"На Руси за Божий дар поэт всегда платил судьбою..."

Точно, пусть и общеизвестно. Стихи посвящены Рубцову. От них, к слову, произошла идея московского издания Колычева — на эти стихи наткнулась при составлении "Поэтического венка Рубцову" его редактор, поэтесса Ирина Панова. Замечательна концовка в общем-то проходного для Колычева стихотворения: "Успеть. В последнее — "Люблю" вложить прощение убийце". Очень сильно и высоко. Это уже вне узких рамок темы — из области таких вселенских понятий, как "добро" и "зло". Талантливым продолжением рубцовской темы стало стихотворение "Прощай, листва..." с его страшной, но точной формулой: "Поэты выпадают в небо, когда им тяжко на земле..."

Удалась Колычеву и зарисовка "Общежитие Литинститута". Место действия конкретно. Обстановка, внутренние интерьеры знаменитой "общаги" Литературного института на улице Добролюбова выписаны весьма точно, натурально. И "немытые окна", к которым "лицом испитым прижалось утро", и "заплёванный коридор", по которому "бродит" лирический герой, — безусловная реальность, которую легко представить даже и не бывавшим в этой обители будущих классиков русской литературы, куда "не надо пускать нормальных". Хороша концовка, которая словно противопоставлена, а на деле созвучна тому, о чём рассказывал автор:

Я эти лица однажды вспомню,

Вздохнув: "Как были они прекрасны!"

Да, несмотря на неприглядную обстановку обветшавших комнат знаменитой "общаги", лица людей, которые здесь живут, а значит и души — прекрасны.

Возникает вопрос о месте Николая Колычева в этом достойном кругу — о месте мурманчанина в современной русской поэзии, современном литературном процессе. Здесь нельзя не сказать о проблеме, которая меня уже не удивляет, но продолжает тяготить. Всерьез рассуждать о полноценном, действительном участии Колычева в литературном процессе страны я бы не рискнул. Колычева, несмотря на то, что он, безусловно, один из лучших русских поэтов своего поколения — поколения сорокалетних, читающая Россия не знает. Почему? Ответ очевиден, лежит на поверхности. Это — результат, следствие той ситуации, в которой находится страна. Мы живём сегодня в разъятом, разделённом на части мире. Каждая часть — будь то край, область, республика — образует свой маленький замкнутый мирок, существующий отдельно, независимо от других. Мы — мурманчане — подчас не знаем, что творится, что пишется в соседнем Петрозаводске, не говоря уже о бесконечно далёких Владивостоке и Иркутске. Положение писателей в таком мирке, мягко скажем, весьма незавидное — вне связи с коллегами из других российских регионов. Эту ситуацию подробно и точно описал в статье "Не слыша друг друга" (опубликованной "Севером") поэт Владимир Судаков. Мы не слышим друг друга — это правда. Горькая правда.

Конечно, есть центральные литературно-художественные журналы, как принято их называть — "толстые" журналы. Роль их действительно велика, и им под силу было бы взять на себя объединение пишущей братии, но... Теперешние московские журналы — шкатулка с секретом. Для того чтобы открыть её, необходим ключ. А найти таковой очень непросто. Круг авторов, которых публикуют сегодня "Новый мир", "Октябрь", "Наш современник", "Москва", жёстко ограничен, и напечататься там ой как нелегко. Причиной тому вовсе не высокие профессиональные, художественные требования — отнюдь нет. Существуют жёсткие идеологические рамки, в соответствии с которыми, скажем, "Наш современник" и "Москва" не будут печатать авторов "Октября" и "Нового мира". Но и этим трудно что-то объяснить в полной мере. Почему, в таком случае, столь равнодушно отнесся "Наш современник" к стихам Колычева? Ведь мурманчанин идейно должен быть близок этому журналу, а как поэт он интереснее, талантливей большинства постоянных авторов "Нашего современника". Однако с упорством, достойным лучшего применения, не желают в Москве замечать Колычева. Может быть, ключик нужный не найден? Не знаю. Колычев же об этом, как истинный, природный поэт, даже и не задумывается. Зачем? Его дело — писать стихи.

И это — Москва, центр, которому доступно все лучшее, что пишут сегодня русские поэты. Что говорить о провинции? Для неё столь странная позиция центра по отношению к одному из талантливейших писателей Русского Севера губительна. Мы просто не в состоянии представить себе как целое литературный процесс. Очень уж неполной, ущербной получается картина. И если бы случай с Колычевым был исключением, если бы...

Сегодня мы даже в библиотеках не найдем поэтические сборники, выпущенные в столице. Не говоря уже об изданном в провинции. Рухнула единая система распространения. Последняя книга Колычева "И вновь свиваются снега" вышла в Москве. И что? А ничего. Столица её так и не увидела. Весь тираж ушел в Мурманск.

Но предположим, что часть тиража осталась в первопрестольной, а "Наш современник" напечатал, наконец, хорошую подборку стихов Колычева. И что дальше? Опять-таки — ничего. Не думаю, что это стало бы событием. Почему? Очень просто: не в моде сейчас стихи — искренние, чистые, традиционные по форме. Первенствуют ирония и абсурд, а по форме верлибр. На рифмованную поэзию вообще смотрят косо. В большом фаворе лишь стихи поэтов "ленинградской школы" — Бродского, Рейна и иже с ними. Сейчас каждый второй молодой поэт стремится подражать Бродскому. Это печально. И потому, что подражать кому бы то ни было в принципе бессмысленно: последователь всегда хуже оригинала. Подражать Бродскому в русской языковой стихии тем более не имеет смысла — этот поэт чужд отечественной поэтической традиции, вненационален по духу.

А Колычев, как мы выяснили, как раз последовательно традиционен. И в этом его сила, в этом — главное, высокое достоинство его поэзии. Мы живем в эпоху, когда сохранить традицию в её первозданной красоте сложнее, чем создать что-то принципиально новое. Придумщиков и экспериментаторов, готовых на всяческие формальные выверты, ныне хоть отбавляй. То, чем они заняты, не вполне поэзия — это своеобразная "поэтическая лаборатория". Находки здесь (иногда весьма интересные) редки, и им еще предстоит стать поэзией. А сделать такое под силу лишь поэтам, подобным Колычеву. Природным, коренным, настоящим.

_____________

* В стихотворение «Звонарь»  московские издатели внесли самовольные – многочисленные и непозволительные! - изменения. Здесь следует читать:

И понял я тогда, что обречён

Увидеть мир за гранью восприятья. (О.Л.)

**Верно: «сквозь тьму зрачка я вижу белый свет, В котором я ещё не скоро буду».(О.Л.)

Север. - 1999. - №9. - С. 150-157.