Наталья Коржова.
Жизнь и творчество поэта Николая Владимировича Колычева как сотворителя истории Трифонов-Печенгского монастыря.
Две крупные фигуры в истории монастыря на Печенге связаны нераздельно. Это игумен монастыря отец Аристарх и поэт Николай Колычев. Их соединила большая творческая и человеческая дружба. И духовный союз. Они друг друга наполняли и дополняли.
Я попытаюсь, как смогу, написать об этом. Не в хронологическом порядке буду повествовать, а попробую начать и закончить главными характеристиками, которые дадут друг другу эти два человека. Емкие и точные.
Сначала – отец Аристарх о Колычеве. Это будет как бы...
ПРЕДИСЛОВИЕ.
Выступление игумена Аристарха на 45-летнем юбилее Николая Колычева (фрагмент\)
Я не собирался выступать. Но тут так хвалили Великого и славного Колычева, что мне просто необходимо поставить его в некий ряд. Вернуть его к реальности.
Для истинного духовного человека, думающего не только о себе, но и о других, весь мир Божий представляется как некая гармония, симфония смыслов.
Но есть люди, которые могут этот смысл обнаружить.
Вот у нас – в российской действительности был такой великий святой праведный Иоанн Кронштадтский. Он тоже слышал эти глаголы. Более того, он знал, что такое благое молчание. Как важно для поэта знать, что такое благое молчание.
Вот поэты тоже... Они живут, как и все обычные люди. Нам Верочка может сказать: Коля, ну что тебе стоит. Напиши же мне стихотворение! А на самом деле всё не так просто. Надо пойти туда... за горизонт. Надо обрести молчание. Вслушаться в молчание. И оттуда принести слово. Да принести еще и так, чтобы ты был понят.
Я вижу духовный путь Николая как постоянную борьбу. Начал с самоопределения, с познания того, кто он на самом деле. Увидев в себе бездну греха - а любой человек видит в себе бездну греха - и увидев эту бездну, Николай стал искать Божественный смысл в своей жизни. Я не могу сказать, что прямо совсем успешно. Не всегда... Даже меня иногда призывали к ответственности. Как это я окормляю Колычева? Что-то мало успехов в окормлении Колычева. На самом деле это очень сложно. Пройдет много времени, много десятилетий, когда литературоведы начнут писать историю поэта. Когда уже будет проведена заветная черта. Тогда будет понятно, что это, действительно, был очень сложный пусть. И как личности – самого Николая. И как человека своего времени.
Вот эти мотивы, которые звучат у него... Печали, скорби, некоторой растерянности... Это ведь мы на самом деле. Но мы не можем выразить этого. А Николай пошел туда, за горизонт, и принес это слово. И мы видим нашу Россию в словах Колычева. Поэтому нам так близка его поэзия.
***
А теперь – последовательно о самом поэте и его месте в жизни Трифонов-Печенгского монастыря. И его месте в жизни автора этих строк. Но как бы тоже в контексте истории монастыря Преподобного Трифона.
ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ.
Колычев и Преподобный Трифон...
«Будет на сию обитель тяжкое искушение. Многие примут мучения от острия меча. Но не ослабевайте, братия, упованием на Бога. Не оставит Он жезла грешных на жребии своем, ибо силен и паки обновить Свою обитель».
Такие страшные слова изрек Преподобный Трифон Печенгский на смертном одре братии своего родного монастыря. Было это в 1583 году. Как его духовные чада жили после этого с грузом такого пророчества, мы не знаем. Как-то жили. Готовились. Ждали его свершения. И дождались. Через шесть лет все приняли мученическую смерть по завету своего учителя.
А такими верными словами описал это событие поэт Николай Владимирович Колычев в поэме «Сказание о ста шестнадцати мучениках».
... Пророчество сбылось. Пришли враги
И вторглись в храм, нарушив мир молитвы.
Ни возгласом, ни манием руки
Никто не положил начала битвы...
Величье Духа не объять уму.
Всё сразу меркнет – доводы, слова ли.
Но гложет червь сомненья: почему
Себя спокойно смерти отдавали?..
Я вдруг – прозрел. И мысль меня прожгла:
Быть жертвой – подвиг духа в высшей мере.
Пусть хоть убьют – будь добрым среди зла!
Пусть растерзают – верь среди безверья!
Мощно! Согласитесь... Высокая поэзия...
Вот о Трифонов Печенгском монастыре и Николае Колычеве я и попробую вам поведать.
2 октября 2022 года – исполнилось двадцать пять лет со дня начала третьего этапа в истории Трифонов Печенгского монастыря. А еще через пять дней – 7 октября – на аллее поэтов в Мурманске открыли мемориальный бюст Николаю Колычеву.
Уже пять лет нет с нами Николая Владимировича. Удивительно и очень символично, что ушел он туда, где (по его же строкам) «в белых небесах легкий пух снегов»... Туда, где «Богородица выткала Покров», в Пушкинский день, 6 июня 2017 года. Даже датой смерти подтвердив свое высокое предназначение на Земле – быть поэтом.
И вот воздвигли памятник... рукотворный. Нерукотворный Николай Владимирович Колычев воздвигал всю свою творческую жизнь.
На церемонии открытия очень интересно сказал скульптор, автор памятника. Он сказал, что долго не получался у него образ поэта. Пока ему не подсказали, что лучше почувствовать и понять суть поэта можно через его стихи. Скульптор стал читать стихи Колычева как лекарство, и образ стал вырисовываться. И вылепляться. Буквально и образно.
И это естественно... Потому что всё, связанное с любым поэтом – «от стихов начало быть, что начало быть».
Стихи – это не просто рифмованные тексты. Истинная поэзия – это нечто другое. Более высокое и более тонкое... И словами невыразимое. Как рождаются стихи? Это – тайна... Вопрос – без ответа. Хотя ответ и пытаются сформулировать. Те же самые поэты...
Вот уже ставшая классикой строка Андрея Вознесенского: Стихи не пишутся – случаются. Как чувства или как закат. Душа – слепая соучастница. Не написал – случилось так.
А вот Евгений Евтушенко: Поэт в России – больше, чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться. Лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства. Кому уюта- нет. Покоя – нет.
А сам Николай Владимирович как-то раз удивительно мудро написал: «Стихи писать - много ума не надо. Если дар есть - само запишется. Было бы что сказать»...
Колычеву всегда было что сказать. Потому что он был – поэт огромного масштаба.
Вот какую поэтическую характеристику дала Ольга Фокина Николаю Колычеву. Слова точны до абсолюта:
Стыло, темно и скользко...
Север – России край.
На полуострове Кольском
Колычев Николай.
Зрячий, живой, горячий.
Пишет стихи. Поэт.
И под крыло не прячет
Голову в смуте лет.
Родину чтит как маму.
Мать бережет как сын.
Нежен. Надежен. Самый
Чуткий в часы грозы.
Будет нужда погреться –
милости просим быть.
Поблизку с этим сердцем
Могущим лед топить.
Но как мне кажется, ему не повезло со временем рождения. Родиться бы ему лет на пяток-десяток раньше... Помню, когда я еще училась в школе, в начале семидесятых, к нам в Мурманск приезжали те же, упомянутые выше, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко и другие. Выступали они в областной научной библиотеке. Попасть на эти встречи было невозможно. Я не смогла. Хотя очень старалась. Другие старались, наверное, лучше. Ведь поэзия – это скорая помощь души по меткому выражению одного же поэта. Видно, души людей нуждались тогда в этой скорой помощи. Вот и спешили люди за исцелением душ. Тогда, в семидесятые...
Потом наступили другие времена. Восьмидесятые, девяностые... Лихие, грозовые... Сместился вектор интереса человека. С поэзии на прозу. Ладно бы на прозу, как на жанр литературы. Нет – на прозу жизни. Началась перестройка. Не только экономики, но и души.
Вот в эти годы и творил Николай Колычев. Выжить литературой в те времена, особенно поэзией, в России было невозможно.
Поиски духовного пути поэта Николая Колычева
Для того, чтобы найти человека, который приведет тебя к Богу, нужно захотеть искать самого Бога. Это и пытался делать поэт. Об этом и писал в своих стихах. Пока ещё не о монастыре. Пока ещё просто о своих духовных поисках.
Тут очень важно сделать такой акцент... Поиск был и человеческий. Личности. И поиск был и поэтический. Поэта. Хотя, наверное, эти два критерия трудно разделить... Но все же...
Тут надо сказать и о личности поэта. О его пути человеческом. В монастырь. И о его стихах. О монастыре. И о его труде в монастыре. Ведь Николай Владимирович не только писал о монастыре. Он и жил в монастыре. Он и трудился в монастыре. И он сам, и жена его. И даже маленькие дочки были при монастыре. Он и молился... Учился молиться в монастыре. И обо всем этом писал. Писал прекрасные тончайшие, с надрывом, строки...
Я очень люблю Трифонов Печенгский монастырь. И сколько же в его истории прекрасных светлых людей подвизалось. И во времена Трифона. И во времена отца Ионафана. И в наше время. Вот Николай Владимирович один из них.
Колычев писал о многом... О поисках веры... И как трудно оторваться от земли. И устремиться на Небо. Душою. Сколько тянет всего к земле – грузом тянет.
Как хочется верить, что где-то над нами есть Он,
Великий и Мудрый, Всевидящий, Добрый и Сильный.
Как хочется верить в святую защиту икон,
Как хочется верить в великую сущность России.
Как хочется верить, что смертью не кончится жизнь,
Как хочется верить, что всем по заслугам воздастся,
Что даже всемирным богатством, нажитым во лжи,
Не купишь и крошечной дольки Небесного Царства.
Как хочется верить!.. О, Боже, услышь, помоги!
При мысли о смерти во мне все болит и трясется.
Зачем нам решетки, железные двери, замки,
Когда от Господнего гнева никто не спасется?
Как хочется верить… Судить о других не берусь,
Но, как я сумею довериться Господу, если
И горя, и боли телесной, и смерти боюсь
Гораздо сильней неизбежности Кары Небесной?
Как хочется жить! Как безудержно хочется жить! –
Постыдно просительный визг на пронзительной ноте…
О, дай же мне сил, чтобы смерть во спасенье души
Мне стала желанней, чем жизнь в ублажение плоти.
Очень интересно прочитать мысли о поэте его друзей и соратников.
Дмитрий Коржов о Николае Колычеве
Он, как настоящий поэт, был человеком чутким и в творчестве, и в каких-то мелочах, житейских проявлениях он, кажется, до самого конца оставался ребенком. Беспечным, неожиданным, парадоксальным, подчас капризным и при этом не перестающим радоваться жизни, каждому ее дню, ее будням и праздникам.
Его очень любил Виталий Маслов. Он относился к Коле так, как только очень родные люди друг к другу относятся. Как отец. Почему? Наверное, оттого, что Николай больше всех в этом нуждался. Из-за неустроенности его всегдашней. Но больше – от любви. Виталий Семенович очень Колю любил, больше, чем кого-либо из нас.
 |
| Николай Колычев с Виталием Семеновичем Масловым |
С 1998 года Колычев жил в Мурманске. Нигде не работал, жил исключительно литературным трудом. На короткий срок даже стал кочегаром одной из жилищных компаний. Доставало вечное писательское безденежье – что делать, если серьезной литературой в современной России не проживешь, особенно стихами. Помню, как на Рубцовских чтениях в Апатитах Колычев говорил о своем кочегарстве. С горечью говорил – о том, что если судить по его нынешней зарплате, то он Мурманску больше нужен как кочегар, а не как поэт. Та же тема возникла на каком-то большом поэтическом вечере, когда я спросил, как обстоят дела с его прозой – романом о Феодорите Кольском, работу над которым Колычев так и не завершил – написанное продолжение умерло в сгоревшем твердом диске компьютера. – Я его дописал… – ответил Николай. И добавил: – В том смысле, что писать дальше не буду. – То есть? А Колычев в ответ: – А зачем я вообще это делаю всю жизнь – пишу? Разве нужно это кому-нибудь? Вроде бы и не совсем всерьез говорил, почти в шутку, но задуматься заставил… Бросился я было убеждать его: – Зачем? Понятно, что не ради денег… Но вот, к примеру, станет мне плохо, Коля, и я ведь не какого-нибудь Дмитрия Пригова захочу прочесть, а – Колычева. Прочтешь «Знаешь, отчего светлеют дали…» – и легче станет, и о печалях забудешь. Разве тебе этого мало? Поэт в ответ только головой – тяжелой, неуёмной – покачал и улыбнулся печально. Но Колычева – любили! На Севере–повсеместно, везде. В России его все-таки знали поскольку-постольку. В профессиональных, литературных кругах – да, безусловно, но читатели, широкий круг – скорее нет, чем да. На гастроли вне области он выбирался не часто, по телевизору не показывали, книга в Москве вышла только одна – откуда ж возьмется признание?
Поэт он был природный, стихи ему давались легко – лились из него, словно реченька вольная. По просьбе друга – известного баритона мурманчанина Геннадия Ру – поэт перевел несколько суперхитов Джо Дассена. Играючи! Перевод – не буквальный, авторский. И получилось здорово, лучше оригинала, там текст скучнейший, а здесь – по-колычевски пронзительный, ранящий.
Маленькому пространству «от моря Баренца до моря Белого» – он посвятил немало замечательных вещей. Север с его полярной ночью, суровым климатом, столь осложняющими обычную, каждодневную жизнь человека, живет в них естественно и нестеснённо – по любви. Очень любит – нежно, с восторгом, и не стесняется в этой любви признаться:
...Как хочется стать мне Огромным объятьем.
От Колы – до Росты, От Росты – до Колы!
Души моей хватит. О, нет, я не спятил.
Я просто… Я просто люблю этот город!
...Край земли, край моря, край света...
Вот таким тебя и люблю.
Неспроста родился я в этом
Городе на самом краю.
... Мурманск – это взморье и взгорье,
Берег – негде спрятаться лжи.
Скалы обрываются в море.
Резко и внезапно, как жизнь.
И другие соратники писали о нем...
...В духовных стихах Николая Колычева открывается духовный Путь человека нашего времени, с обретениями и потерями, с горечью и радостью. Впрочем, в любые времена такой Путь человек проделывал один на один с Богом и со своей душой…
...Читая стихи Николая Колычева, думаешь о том, что поэт остался до конца честным и искренним в вопросе веры и безверия. Потрясающая честность. Вера и безверие – это очень личное, но поэт открывает свою душу, зная, что для нас, читателей, это очень важно.
...Удел настоящих поэтов – личное превращать в наше, читательское, никуда от этого не денешься. Иначе настоящей литературы просто не будет. (В.Яроцкая)
Видна любовь и большое уважение к личности и творчеству коллег к Николаю Владимировичу Колычеву.
Но одно дело поэт Колычев в жизни других поэтов. Они делают одно дело. Лечат души. И совсем другое – поэт Колычев в жизни одного из читателей.
Николай Колычев в моей жизни...
Поэт Николай Владимирович Колычев стал частью моей жизни. И через стихи. И через личность. И через монастырь. И через общих знакомых. Если бы это было не так, у меня никогда бы не возникло желания написать хоть что-то о нем... А желание возникло.
Удивительно! Ни одной встречи личной — один на один - у нас не было. Ни одного живого слова сказано не было. Все мое восприятие этого человека было лишь со стороны. Хотя мы неоднократно оказывались рядом.
Впрочем, не совсем так. В последние месяцы Господь оказал мне великую милость - послал общение с поэтом. Не реальное, виртуальное. В сети – В Контакте. Но так неожиданно душевно пошло это общение, что я дерзнула возмечтать о личной встрече.
Личной встречи не случилось, потому что «случилось» 6 июня.
Не успела встретиться. Но хочу успеть написать о нем. Хоть что-то.
Есть ли мне что рассказать о нем? Конечно, да. Так уж случилось…
Здравствуй церковь! Примешь? Впустишь?
Это первые строки стихотворения Николая Колычева…
Значит, это и его личный поиск…Это и мой личный поиск. И я робко стояла в начале 2010 года перед дверьми монастырского храма, а сердце выстукивало как морзянку:
«Здравствуй церковь! Примешь? Впустишь?..
Так случилось, что первые попытки как-то найти Бога практически совпали в моей жизни с встречей с Николаем Колычевым…
Хотя имя поэта я слышала. И услышала я его из уст младенца. А что глаголят уста младенца – все знают. Правда, младенец тот был лет двенадцати от роду, но – чистое дитя.
Вот такая история была...
У моей подруги есть дочь - МАРИЯ. Сейчас она "большой человек" - кандидат философских наук и все, что с этим связано. А чуть более 20лет она была еще не Мария, а "просто Машка"... Училась в физико-математической гимназии. Папа-мама – технари до мозга костей – жаждали в единственной доченьке продолжения династии. Машка династию пыталась достойно продолжить. Старательно решала сложнейшие уравнения и задачи. Но сердце ее отдано было другой музе. Музе литературы. И повезло Машке – и всей гимназии математической. Была удивительная учительница литературы в этом заведении. И сама любила поэзию и ученикам своим старалась эту любовь передать. Тех, кому передала, было мало... Школа-то повторюсь – математическая. Но были... Любимейшей ученицей была наша «просто Машка». Николай Владимирович тогда не жил еще в Мурманске. Но частенько приезжал со выступлениями. И вот на одном каком-то из них состоялась их встреча. Не личная, конечно. Слишком разные были весовые категории — девчонки, маленькой еще, и маститого поэта, но то, что по одну сторону баррикады они оба находились – поэт и его поклонница, это точно. Машка услышала и увидела ПОЭТА. И всё... Была ли у нашей героини любовь к поэту – не знаю, но не исключаю. Но вот любовь к поэзии Колычева однозначно случилась у нашей Машеньки. Все возможные книги были куплены (тогда с книгами было сложно), стихи прочитаны. Многие выучены наизусть. Но на этом Маша не остановилась. Она пошла дальше по пути почтения... Написала "научную"(в 12 лет!!!) работу о личности и творчестве поэта. И классно написала. Потому что буквально сразу ее наградили. Отправили Машу в какой-то крутой пионерский лагерь... то ли в "Орленок", то ли в "Артек". Смена была непростая. Творческих детей... Машка достойно представила "горячий Север" на "холодном юге" (дело было весной). Получила там какую-то премию. И вернулась домой. А через 20 лет стала философом…
Вот таким было мое первое знакомство с именем Николай Колычев. Пассивное. Через ребенка. И очень – очень давно.
Активно же и сознательно личность и поэзия Николая Колычева вошла в мою жизнь, практически одновременно с Монастырем Преподобного Трифона Печенгского.
Вспоминаю…В далеком 2009 году совершила я паломничество на Святую Землю. Руководителем нашей группы был игумен Трифонов Печенгского монастыря. И где-то вдалеке для меня забрезжил Свет Истины Божией. Этот Свет, безусловно, исходил из Святой (Светлой) Земли. Но и наш холодный, голодный северный монастырь испускал такой же Свет. Как по эстафете в Пасхальную Ночь Благодатный Огонь со Святой Земли передается в каждый храм и монастырь, так и мой личный Благодатный Огонь, зажженный игуменом Печенгского монастыря на Святой Земле, звал меня в этот монастырь.
Вернувшись в Мурманск, решила – еду. Сразу же! Подумаешь, какие-то 120 километров. Но…преодолела я их лишь через 3 месяца. Не пускал меня Господь туда. Не готова, видно, была. Надо было ждать.
Ждала. И, чтобы время даром не тратить, решила активно историю вожделенного монастыря изучить.
О, вот тут-то меня ждал Николай Колычев. Ну, не буквально за углом стоял и ждал. Нет, конечно. Но, кто серьезно любит и знает обитель, не может обойтись без этого имени. Поэтический голос монастыря. Господь поцеловал поэта в макушку, дал дар говорить людям о монастыре. О его прошлом. Настоящем. И, даже, о будущем…
Я читала стихи Колычева. Поэт открывал мне дверь в монастырь.
Сразу поставила на нем штамп «гений»!
Но гений ли, не гений ли, лишь время покажет. Дело не в термине.
Я смотрела на монастырь глазами поэта Николая Колычева, говорила и думала даже порой словами поэта Николая Колычева…
…Вечер. Негромкоречивая реченька Печенга…
Трепетно древнего сруба коснусь монастырского…
… А за речкою – кресты монастырские –
Царства Божьего земная околица.
…Мне полюбилось Печенгой дышать.
Сплетая речь свою с речною речью.
Здесь тянется к бессмертию душа,
средь суеты забывшая о вечном...
…Радуйся, Трифоне!.. Здесь тебя помнят и чествуют.
Радуйся, Трифоне!.. Пенье мужское раскатисто.
Слава святому! Хвала Чудотворцу Печенгскому!
Радуйся, Трифоне! — я подпеваю акафисту…
... Святое место Мурманской земли!
Прости нас, грешных, за твою убогость.
За скупость человеческой любви.
За скудость веры в Родину и в Бога!..
Конечно, «умные» книги по истории монастыря я тоже читала. Но без стихов Колычева, они как-то уж слишком умно отражали историю обители. Колычевский голос был как живая вода, был как мостик от наших дней в 16 век, от моей безбожной жизни – к жизни Святых Земли Кольской…
Среди множества духовных стихов Николая Владимировича, и не только о монастыре, я как-то сразу выделила это понятное и конкретное: «Здравствуй, церковь! Примешь? Впустишь?»
Хотелось и самой воскликнуть – «Здравствуй, церковь!» Но Примет ли? Впустит ли? Вот в чем вопрос…
И вот – дождалась. Еду в монастырь. С паломниками. Ура!
Начало 2010 года. То ли январь, то ли февраль. Не помню уже. Холодное и темное зимнее утро. Скорее - поздняя ночь. Ехать далеко. А успеть надо к ранней монастырской службе. Паломнический автобус подъехал к моей остановке. Я вошла. По мосту перебрались на другую сторону залива. И – вперед, в таинственную неизвестность под названием «Трифонов Печенгский мужской монастырь».
Я как заклинание про себя твердила... «Примешь? Впустишь?» Приветливая, милая «сестричка», наш проводник в «царства Божия земную околицу» начала рассказывать о монастыре.
И тут началась череда чудес…
Первые слова, которые она произнесла, были именно те, что я твердила про себя как заклинание. Словно прочитав мои мысли, практически в унисон со мной только громко она произнесла: «Здравствуй, церковь! Примешь? Впустишь?»
Второе – оказывается, эта «милая сестричка» была никем иным, как Верой Леонидовной Колычевой, женой (и музой, по совместительству, что естественно в таких семейных союзах) поэта Николая Колычева.
Но было еще и третье чудо (хотя и двух было достаточно, чтобы привести меня в трепет).
В рядах паломников прошелестело: «И сам Колычев в монастыре!»
 |
| Николай Колычев в Трифонов Печенгском монастыре |
Тут надо сказать, что в лицо я поэта вообще никогда не видела. Были, конечно, фото на титульных листах книг. Но какие-то старые, точнее «молодые». Опасалась – вдруг не узнаю. А спросить не решалась…
Но боялась зря – узнала. Каким-то неведомым чутьем…
Приехали в монастырский храм. (Что представлял собой этот «храм» нужно говорить отдельно). И я практически сразу увидела его. Открывается дверь в храм – и в клубах морозного воздуха вваливается человек в тулупе и огромных валенках.
Вот почему-то эти валенки я запомнила больше всего.
И еще запомнила долгую исповедь у отца Игумена монастыря. И серьезное и доверительное общение духовного отца со своим чадом. И простое обращение всех к «гению». Просто – «Коля»
Вспомнилось – «там, где просто, там ангелов со ста!» Это и о Николае Владимировиче. Я много наблюдала за Колычевым «со стороны». В нем никогда не было этого внешнего «Я». Иной «поэт» еще и в комнату не вошел, а впереди уже «Я» шествует. Вот он «Я» - встречайте! И прическа! И одежда! И манеры! Поэт! А в Николае Владимировиче Колычеве было именно то, что можно обозначить тем словосочетанием, каким он озаглавил свой сборник стихов, - «Гармония противоречий!»
Впрочем, я отвлеклась на лирическое отступление. Вернусь к повествованию…
Проведя весь день в монастыре, поехали обратно. Колычев – с нами. Николай Владимирович возвращался из монастыря домой. Он прожил там тогда месяц. Постился. Молился. В автобусе сидел передо мной буквально. Я на него смотрела и думала: «Лицо, как у обычного человека, и руки и ноги. А – гений. Неужели у обычных гениев все внешне, как у обычного человека?»
И еще подумала о том, что кто-то так же когда-то смотрел и на Александра Сергеевича, который еще не был ПУШКИНЫМ и на Александра Александровича, который еще не был БЛОКОМ.
Кстати, о Блоке. Из жизни поэта знаю, что некоторые свои произведения он читать «не умел». Читала жена, Любовь Дмитриевна Менделеева, его Прекрасная Дама. Кто-то из паломников попросил Колычева почитать свои стихи. Он «ломаться» не стал, и почти весь обратный путь читал, читал, читал…Мне, честно говоря, не очень понравилась его манера читать. У Веры Леонидовны, на мой взгляд, это душевнее и тоньше получалось. О чем я и не преминула ему поведать. Но, чтоб не сильно обижать, приплела «в тему» и Блока, проведя некую параллель. Николай Владимирович не обиделся. Улыбнулся. И рад, наверное, за жену был. А Вера Леонидовна тоже как-то просто сказала: «Вот столько лет уже читаю стихи своим ученикам! Пора и научиться»…Таким было единственное, хоть какое-то личное знакомство с поэтом.
Этот день я запомнила навсегда. Колычевы: Николай Владимирович, и Вера Леонидовна, сами того не предполагая, подтолкнули меня к монастырю. И я там осталась. Надолго.
Я пришла трудиться в паломнический центр «Под сенью Трифона», и с трепетом, страхом и радостью возила группы паломников в обитель Преподобного Трифона на Печенгу. И всегда читала стихи Николая Колычева. Реакция людей была удивительная. Как когда-то для меня, для большинства людей стихи поэта стали сердечным мостиком. От поэта – к человеку – и к обители Божией. Образ Преподобного Трифона оживал и становился близким и понятным. Групп было много – и из Мурманска, и из области, и из Москвы.
Да... групп было много. Всем нравились стихи Николая Колычева. Но была еще одна группа. Особая. О ней я и расскажу отдельно.
Это было прекрасное время. Но он закончилось. Неожиданно для меня.
В августе 2015 года я уехала из Мурманска… В Москву. Не стремясь, как чеховские сестры туда, но с большим успехом реализовав их мечту.
Сказать, что много думала о Колычеве – нет, не скажу.
Точнее, совсем не думала. Знала, что он есть. Живет и, Слава Богу.
Стихи поэта всегда были со мной. Но они существовали отдельно от автора. Что нормально. И естественно. И единственно нужно поэту. Опять-таки, процитирую любимого моего Блока. Он в одном письме пишет своим молодым поклонницам: «Самое главное, что вы в моих стихах читаете РАДОСТЬ. Это и есть большее, что я могу дать!»
РАДОСТЬ от поэзии Колычева всегда была, есть и будет со мной…
Но повторюсь, вот как-то случайно начался новый этап в наших, если можно сказать «отношениях». Не реальных. Виртуальных.
Удивительно и промыслительно – начало общения. Я бы никогда не дерзнула напроситься к ПОЭТУ в «друзья». Но – «напросилась», как оказалось... Дело было так...
Подруга в марте 2017 года мне прислала какое-то стихотворение Николая Владимировича. Я открыла – рядом стоял крестик. Я на него нажала. Думала – стихотворение сохраню. Оказалось – нет. Как раз в друзья прошусь. И Николай Владимирович великодушно принял. Так и завязалось знакомство.
Естественно – первым делом я написала ему ту историю про «просто Машку» и ее любовь к поэту... и его поэзии... Колычев очень живо отреагировал: «Спасибо! Очень приятно знать, что стихи, тобой написанные, принесли кому-то практическую пользу. Не просто посмешили, или заставили заплакать, или утешили…Спасибо и Вам, и дочке Вашей подруги».
Как интересно было с ним общаться!
О чем мы только не переписывались. И о собаках, и о детстве... И про Украину, и про Евтушенко, и про крест…И про стихи, в первую очередь.
Помню, Николай Владимирович с гордостью делился с «друзьями» успехами своего внука – и спортивными, и музыкальными. Я не удержалась и съязвила – «Наверное, и стишки пописывает!» Колычев удивительно мудро ответил: «Стихи писать - много ума не надо. Если дар есть - само запишется. Было бы что сказать».
 |
| Поэт в период первых поэтических сборников |
И сколько новых для меня стихов я тогда на его странице впервые открыла. Для детей и взрослых. Добрых – про ежей. Ироничных – про «окно». Дерзких – про флирт.
Целый новый мир. Вселенная по имени Николай Колычев.
Вознадеялась я и на личную встречу. Но личной встречи не случилось. Случилась смерть.
Хотя он не собирался умирать, очевидно. Хотел жить. Планы строил. Но у Господа на раба Своего Николая были иные планы.
Иначе, к чему это вдруг стихотворение и этот комментарий:
Нашёл старое стихотворение. Попало под настроение.
На дачу хочу. Не могу я...
Опубликую.
ТРУДНЕЙ – ЗАКАНЧИВАТЬ
Что есть стихи? Стихия иль судьба?
Что есть судьба?.. Хожу вокруг да около.
В раздумьях огород перекопал:
Поди найди хоть пядь земли невскопанной…
---
… Эх, сжечь бы всё что было — как тетрадь,
Былое всё перелопатить — начисто…
Как трудно было начинать писать,
А оказалось, что трудней — заканчивать.
Уже после смерти поэта на его страничке ВК нашла пронзительное стихотворение Геннадия Шпаликова ... «Людей теряют только раз»
Людей теряют только раз,
и след, теряя, не находят.
Давай вернем его сейчас,
Пока он площадь переходит.
Немедленно его вернем,
Поговорим и стол накроем.
Весь дом вверх дном перевернем
И праздник для него устроим…
Как жаль! Мы не часто устраиваем праздники для близких людей. И даже не говорим им добрые слова.
Как же мне хочется собрать для Вас все добрые слова, Николай Владимирович! От себя. И от всех русских людей! И низко поклониться! За скорую помощь для наших душ! Ведь именно поэзия – скорая помощь души. А коль кочегар в нашем мире важнее, чем поэт, то понятно, что душам нашим помощи ждать неоткуда. Не от кочегаров же... Вот они у нас и умирают... Как игрушка Тамагочи. Попищат-попищат... попросят кушать... А кушать-то нечего. Нет поэтических пластырей на раны души. Все поэты переквалифицировались в кочегары. Уголь в топку бросают. Телеса наши согревают, а не души. Души – помирают.
Но пока остаются стихи таких поэтов, как Николая Колычев, у душ есть шанс. Жить...
***
Вернемся опять в Печенгский монастырь. Каким он был в жизни и творчестве Колычева...
Стихи Николая Колычева, написанные или навеянные пребыванием в монастыре.
О том, как, когда и почему оказался Николай Владимирович в Трифонов-Печенгском монастыре, он написал сам в своем очерке «Аристарх». (Текст очерка полностью я поместила в самом конце своей статьи) . Благодаря игумену Аристарху, Поэт «прилепился», как говорится, к монастырю. Жил там. Трудился. Молился. Ходил. Смотрел. Творил.
Много стихов у Николая Владимировича о Трифонов Печенгском монастыре. Или иных духовных, навеянных жизнью в обители.
Вот, пожалуй, самое популярное. Потому что на него написана прекрасная песня. Музыку к нему написал и сам Колычев, и другие музыканты.
Белый-белый дым костра над палатками.
Тихо сумерки ложатся на плечи нам.
В небе облако плывет горько-сладкое.
Уплывает, чтоб растаять над Печенгой.
А за речкою — кресты монастырские —
Царства Божьего земная околица.
С колоколенки слышны звоны чистые.
Хорошо, когда о нас кто-то молится.
Всё, что прожито, — становится вечностью.
Всё, что дорого, — становится памятью…
Ты друзьями мне запомнишься, Печенга.
Настоящими, надёжными самыми.
Не сгорит закат, за сопку стекающий.
Поутру зарёю новой расстелется.
Если мы нужны друг другу пока еще.
Значит, есть еще на что нам надеяться.
Скоро листьев и ветвей оборвётся связь.
Дождь рассыплет по земле капли дробные.
Я, наверно, лишь сейчас понял в первый раз.
До чего прекрасно жить, люди добрые.
Или вот это... Стихотворение – быль, стихотворение – жизнь.
Вечер. Негромкоречивая реченька Печенга.
Трепетно древнего сруба коснусь монастырского.
И — существом ощущаю касание вечности,
И — начинаю в душе своей Бога отыскивать.
Мерные звоны прольёт из часовенки колокол,
Всех напоить обещая молитвенной благостью.
Храм не богат монастырский. Здесь тесно и холодно.
Только душе в нём – тепло и просторно, и радостно.
Радуйся, Трифоне!.. Здесь тебя помнят и чествуют.
Радуйся, Трифоне!.. Пенье мужское раскатисто.
Слава святому! Хвала Чудотворцу Печенгскому!
Радуйся, Трифоне! — я подпеваю акафисту.
Бездна неверия… Тяжкие волны сомнения…
Горькое море пытался я вычерпать чарками.
Грешен я! Каюсь! Дай, Господи благословение
Доброй игуменской дланью отца Аристарха мне.
Да одарит нас Господь покаянием, милуя.
Да не оставит нас, грешных, кто в мир возвращается,
Где без стыда наживаются ложью и силою,
Где без вина не умеют ни плакать, ни каяться.
А вот несколько стихотворений... вроде бы и не о монастыре. Но совершенно точно монастырской жизнью вдохновленные.
Что мне делать?
Молиться надо!
Пол поклонами пробивать?
Отче! Ты меня учишь падать!
Вовсе нет. Я учу вставать.
Или это – знаковое. О нем я уже упоминала.
Здравствуй, церковь! Примешь? Впустишь?
Каюсь, грешен, жил безбожно.
Я пришел, поскольку — русский.
Я пришел, поскольку — тошно.
В мире — умопомраченья
Больше некуда укрыться.
Добрый батюшка-священник,
Научи меня молиться.
Крест кладу я неумело.
Непривычен... Не приучен…
Но душа — переболела.
И на сердце — светлый лучик!
А вот это написано в престольный праздник храма монастырского – Рождества Христова. Есть красивое фото Крестного Хода в этот день...
Встречайте Рождество Христово!
Господь, даруй спасенье душ нам.
Приход монастыря мужского.
Встаёт на всенощную службу.
Тиха река. Своё отпела.
А над замёрзшею водою
Берёзы — чёрные на белом.
Монашескою бородою.
Любви Божественная сила
Нисходит к покаянным людям
Прощая всё, что прежде было.
Даруя все, что завтра будет.
Ночь лунным светом заливая.
Кресты очерчивая чётко.
Лишь подо льдом вода живая.
Камней перебирает чётки.
А вот следующее стихотворение – оно совсем особое. С высоты нынешнего дня. Это не просто стихотворение. Вспомним – поэт в России больше, чем поэт. Он порой и – пророк. И стихотворение – пророческое. Перспективное. Господь свой глас выражает через поэта.
Стихотворение «Непостроенный храм» было написано в 2001 году. Тогда еще и старый храм существовал – хоть и тесный, и холодный. Но существовал. Никто не знал, что через несколько лет случится пожар. Никто не знал, что придется строить новый, прекрасный монастырский храм. До пожара еще было долгих семь лет. А до нового прекрасного храма – целый двенадцать. Но тема нового храма уже прозвучала у поэта...
 |
| Эту "церквушку убогую" Николай Колычев любил особо |
Стихи поэта – это как молитва. Господь услышал мольбу поэта. И исполнил его прошение. У поэтов своя молитва. Свой призыв к Господу. Вот, например, такой...
Сопка простерлась двуглавым орлом над дорогою
Древние камни внимают протяжным ветрам.
В речку со склона взглянула церквушка убогая
И несказанно прекрасный увидела храм.
Храм отразился в реке небывалою небылью,
Светлой мечтой о великой счастливой стране.
Словно сквозь грёзы привиделось то, чего не было,
Словно сквозь слёзы пригрезилось то, чего нет.
Люди, придите, взгляните, родные, хорошие!
Видите, там, среди серых бесстрастных камней –
То ли разбившийся храм безвозвратного прошлого,
То ли несбывшийся храм наших нынешних дней.
Люди, придите, нельзя не жалеть об утраченном!
Люди, взгляните, задумайтесь – что впереди!..
Дух преподобного Трифона ангелом плачущим,
Нас осеняя, над грешной землею летит.
Единосущная и Нераздельная Троица,
Нашу страну и народы ее пожалей.
Господи, силы нам дай, чтоб молиться и строиться!
Храм, отраженный в реке, сотвори на земле!
Стихи у Николая Владимировича прекрасные. Но все же главным произведением поэтическим о Монастыре Преподобного Трифона о подвиге его монахов – являются не стихи, а, конечно, поэма – «Сказание о Ста Шестнадцати мучениках».
О ней и поговорим дальше...
Главное произведение Николая Колычева о Печенгском монастыре
Стихи были как бы прологом к этому главному произведению поэта – поэме «Сказание о ста шестнадцати мучениках». Писал стихи, а в голове поэта уже рождались образы поэмы.
Удивительная поэма. Удивительное слово. Мощное и сильное. Яркое и образное. И простое. И понятное. Как сказал один священник, к Богу могут привести не только Богословские беседы и лекции. Они даже в меньшей степени могут открыть сердце человека для веры, чем простые способы.
И иконы Богородицы. И храм на Нерли. И Троица Рублевская. И поэзия Николая Колычева.
Стихи о монастыре Николай Колычев писал замечательные. Но все же поэма – Сказание о ста шестнадцати мучениках – это особое творение. Это наша история. История нашего края. И будь я министром просвещения, я обязательно включила бы эту поэму в школьную программу по литературе. Уж нашего края – непременно. Дети кольского севера должны знать свою историю. Тем более, что этот факт истории Трифонов Печенгского монастыря - он такой красивый. Это как сказка. Но при том – это было... Так было... Но как это красиво.
Смотрите, какая красота...
Мне полюбилось Печенгой дышать.
Сплетая речь свою с речною речью...
Здесь тянется к бессмертию душа.
Средь суеты забывшая о вечном.
Печенгский монастырь... Смотрю с тоской:
Какая дряхлость, обветшалость, хилость…
Восставший из немилости людской.
Ты сам собой являешь Божью милость.
Святое место Мурманской земли!
Прости нас, грешных, за твою убогость
За скупость человеческой любви.
За скудость веры в Родину и в Бога!
В поэме рассказ о жизни монастыря. Красивой жизни. Еще при жизни преподобного Трифона... Надо вспомнить исторический факт – что тогда, в шестнадцатом веке, русский северный монастырь был не только обителью Божией, но и оплотом Православия в этих суровых приграничных землях. Русский монастырь символизировал Российскую державу.
Был свят порыв и помысли чисты,
Царя, народ и государство славя,
Взрастал и креп Печенгский монастырь -
Рубеж страны. Твердыня Православья.
И слава простиралась – велика,
Ведь сильному не надо и сражаться...
В ту пору к монастырским берегам
Боялись иноземцы приближаться.
Но так было при жизни Трифона. Когда преподобный умер, враги осмелели...И решились напасть на монастырь в Рождество Христово... Ха-ха... Ну и напали бы... Так ведь и ученики Трифона были не лыком шиты. Они вполне могли бы и посопротивляться. И вполне могли бы и победить в том страшном поединке. Могли бы... Могли бы... Если бы... Если бы их учитель – преподобный Трифон не предсказал им... Со слезами на глазах. Он перед самой своей смертью увидел нечто... И предсказал. Придут враги. Вы все погибнете. Но монастырь не погибнет. Ведь монастырь не в бревнах, а в ребрах. На вашу смену придут другие. А вам, чада мои, придется принять смерть... Святую мученическую смерть... Ученики запомнили завет своего учителя и в точности его исполнили...Они пошли на вольную смерть. Как и Сам Иисус Христос. Повторили Его подвиг.
Об этом и писал Николай Владимирович Колычев в своей поэме...
... Пророчество сбылось. Пришли враги
И вторглись в храм, нарушив мир молитвы.
Ни возгласом, ни манием руки
Никто не положил начала битвы.
Одних страдальцев разрубали вдоль.
Другим крошили с хрустом руки, ноги...
И возопил монах сквозь кровь и боль:
– Не в силе русский Бог, но сила – в Боге!
Коли меня! Терзай! Руби меня!
Но покорить Россию – невозможно!
Сокровищ веры силой не отнять!
Мечом не завоюешь Царства Божья!
Последний стон…
Средь жуткой тишины
Вдруг замерли враги, зрачки расширив.
Те, кто живыми были им страшны,
Еще сильней посмертно их страшили.
И так, оторопев, утратив речь,
Они стояли долго без движенья.
Пока не прохрипел их конунг: "Сжечь!
И русский храм, и русское селенье!"
Смешался пепел храма с пеплом тел.
Все стало тленом, чтоб взойти из тлена.
Предали – с Богом – те, кто уцелел
Земле сырой останки убиенных.
Крылато по земле скользнула тень.
И люди, глядя в небо, увидали.
Как сто шестнадцать белых лебедей
Над сопкою двуглавою взлетали.
.... Дрожит роса, как слезы на траве.
Печальный монастырь на горьком прахе...
Их было сто шестнадцать человек:
Работники, послушники, монахи...
Деревья. Травы. Облака в воде.
Все станет тленом. Все взойдет из тлена!
Я слышу кличи белых лебедей!
Я знаю – это души убиенных.
А за рекой - двуглавая скала
Простерлась широко и величаво,
Подобием российского орла.
Хранителя величия державы,
Горит закат, стекая свысока
В теченье вод, чтоб стать теченьем века.
Над сопкою двуглавой – облака...
И облако одно – белее снега.
Не облако! Но – стая лебедей!
Не лебеди, но – души убиенных...
Все отгорит, но в памяти людей
Нетленное останется нетленным.
Прекрасный поэтический шедевр поэта Николая Колычева.
Удивительно, но кроме культурного общения, Колычев еще и миротворец – именно своим словом. Вот случай, который был в моей паломнической жизни. И который подтверждает факт объединения народов через поэзию. Миротворец был Трифон Печенгский.
Летом 2015 года мне посчастливилось рассказывать о монастыре группе финских паломников. Их было человек двадцать – немолодых уже финских граждан во главе со стареньким пастырем. Самое занятное, что никто из них не знал ни слова по-русски. Кроме переводчицы. Это была бывшая русская, но уже много лет не бывавшая на родной земле.
Непростая была ситуация. Мне нужно было рассказывать. А ей было сложнее. Два дела предстояло делать. Слушать и переводить. Я говорила. Она переводила. Все – одобрительно кивали. Гармония…без противоречий. В самый кульминационный момент я стала читать фрагменты из поэмы Колычева «Сказание о 116 мучениках», как 116 монахов были растерзаны в 16 веке. Тела их погибли, а души поднялись к Богу, как 116 белых лебедей.
Так вот, читаю я поэму и чувствую – что-то не так. Гармония нарушилась. Подняла на мою переводчицу глаза. Батюшки! Она, оказывается, уже делает не два, а три дела одновременно. Слушает, переводит и... плачет. Точнее, плачет постоянно. А вместе с ней и почтенная публика тоже зарыдала. Я читала великие слова великого русского поэта:
Одних страдальцев разрубали вдоль, /Другим крушили с хрустом – руки, ноги, /И возопил монах сквозь кровь и боль:/ Не в силе русский Бог, / а сила в Боге. / Руби меня, терзай, коли меня, /Но покорить Россию невозможно! /Сокровищ веры силой не отнять. / Мечом не завоюешь Царства Божья!
Успокоились только тогда, когда я прочитала:
Крылато по земле скользнула тень,
И люди, глядя в небо, увидали,
Как сто шестнадцать белых лебедей
Над сопкою двуглавою взлетали ...
Когда я закончила, мне аплодировали. Но я прекрасно понимала, что это – не мне. Это – Преподобному Трифону и Николаю Колычеву.
Вот такая была удивительная миротворческая акция. Когда музы говорят – пушки молчат! Вообще-то здесь о другом. Но и об этом тоже.
Колычев в монастыре без отца Аристарха
Долгие годы имел Николай Владимирович отношения с монастырем. Конечно, самые важные и крепкие связи соединяли их в период игуменства отца Аристарха, они очень высоко ценили друг друга. Но и после этого связи сохранились. Колычев всегда оставался «Под сенью Трифона». Оставался и гласом, и светом обители.
О «свете» скажу отдельно. Это не мои слова. В октябре 2009 года у Николая Колычева «случился» юбилей. 50 лет. И отец игумен Трифонов Печенгского монастыря на торжествах, посвященных этой дате, подарил поэту большой и красивый светильник со словами. «Не только Вы нам светите, но и мы Вам тоже».
Фильм «По православным местам Кольского Севера» снимали – Николай Владимирович участвовал. Вместе со своей женой. Верой Леонидовной. Это было в 2007 году. Как раз отмечали десятилетие первое существования возрожденного монастыря. И далее...
В Православном Паломническом Центре, так и названном: «Под сенью Трифона», Колычев участвовал во всех мероприятиях творческих. Даже пытался создать курсы поэтические при центре. Был совершенно безотказен. И совершенно необходим...
Вспоминается удивительный первый фестиваль православной песни «Под сенью Трифона» «Первый!» – повторю. И проводить первый всегда гораздо сложнее, чем все последующие. Имени у него еще нет. И репутации. С белого листа начинали организаторы. Паломнический центр «Под сенью Трифона». И Николай Колычев сам будучи всегда под сенью Трифона – под эту сень собрал большую когорту замечательных музыкантов из разных уголков России. Они приехали по первому по зову Николая Колычева. Какое место в жизни каждого из них занимает наш ПОЭТ, можно понять из такой ситуации. Отец Сергий Поливцев, руководитель паломнического центра, пожелал гостям увидеть северное сияние. На что музыканты отреагировали мгновенно: «А у нас всегда есть северное сияние! Николай Колычев!» Все засмеялись. Прекрасный образ. Действительно, Николай Владимирович Колычев – был для друзей как северное сияние – зимой, и незаходящее солнце – летом.
Николай Владимирович был членом жюри. Рядом были друзья. И песни на стихи самого Колычева звучали со сцены неоднократно.
И он был счастлив. Это было видно. И это было так хорошо.
Но и этот период закончился.
Конец человека «Коли Колычева» ...
Когда Николай Владимирович умер – это было реальное горе. Неожиданное и страшное. Для очень многих людей. Прощались с поэтом в Мурманске в храме Спаса на Водах… Отпевал Николая Владимировича сам Владыка Симон. Честь поэту! Всю ночь в храме читали «псалтирь по Колычеву» … Простые почитатели творчества поэта считали за честь приехать в храм, и хоть одну славу прочесть у гроба любимого поэта. И просто – человека. Его ж и любили по-простому. Как нашего «Колю Колычева».
Вот услышала фразу, которую сказал Маяковский после смерти Сергея Есенина: «Нет больше Сережи Есенина. Есть теперь поэт Сергей Есенин». Так и в этом случае – нет больше Коли Колычева, остался поэт Николай Колычев.
Звонили колокола погребальные…Вспомнилось очередное пророчество поэта...
Кололась ночь, как черная скала,
Я зря к ушам прикладывал ладони,
Колокола! Зашлись колокола
По Николаю Колычеву в стоне!
***
Вообще счастье, что поэт Николай Владимирович Колычев был в жизни монастыря. И в жизни отца Аристарха. И сам Николай, и отец Аристарх покинули этот бренный мир. Но монастырь стоял и стоит. Вот уже полтысячелетия скоро. Падал и вновь поднимался. И в третий раз поднимается. С нуля. Но это поднятие третье освещено светом поэзии. Да и какой.
Вот бывают святые – местночтимые. Не потому, что они менее святые. Нет. Просто их знают только на местах. Поэты тоже. Николай Колычев не местночтимый поэт. Он – величина. И такой поэт осветил своей поэзией маленький монастырь. Поэзия эта останется в истории монастыря. Много чего останется. Авторы ушли. Мы уйдем. Все люди уйдут. Люди смертны и ограничены временем. А стихи – они «форева». Если хорошие стихи. А у Колычева – очень хорошие стихи. Пронзающие душу. И свою, и читателя.
Недавно услышала такие красивые слова – Россию надо заслужить. Так вот – перефразирую – Колычева надо заслужить. И наш монастырь заслужил.
Начала я свое повествование словами отца Аристарха о Николае Колычеве. А закончить хочу словами Николая Колычева об отце Аристархе. Значит и о своем пути в монастырь Преподобного Трифона. И о своем пути к Богу.
Очерк «Аристарх» Николай Владимирович успел написать буквально перед своей смертью. За один день до кончины поэта он увидел свет... Успел. Слава Богу!
Итак... вот текст полный очерка.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
«Аристарх» (Николай Колычев)
Мы тянемся к людям, с которыми приятно и интересно общаться, беседы с которыми обогащают нас, советы которых помогают нам разрешить трудные жизненные ситуации. Встретить в жизни такого человека — большое счастье. Ещё более ценны люди, рядом с которыми можно просто молчать, ничего не говоря, и понимать, о чём мы молчим, рядом с которыми даже молчание спасает, помогает, направляет на правильный путь…
Но есть такие люди, само существование которых становится мощной опорой в твоей жизни. Даже если живёте вы далеко друг от друга и общаетесь крайне редко.
 |
| Отец Аристарх |
В последнее время с отцом Аристархом разговаривали мы крайне редко, пару раз в год, по телефону. На звонки он почти никогда не отвечал. Звонил сам. Чаще — по просьбе моей жены, когда она чувствовала, что мне необходима его поддержка.
12 сентября (прим. 2016 года) я был у себя на даче. Один.
Одиночество располагает к размышлениям, самокопаниям, самопознанию… А как известно, «многия знания — многия печали». Попытки излечиться от печалей «традиционным русским способом», как всегда, лишь усугубляли моё отчаянное состояние. Мне было невыносимо плохо.
Я взял телефон. Нашёл номер отца Аристарха. Долго сомневался, стоит ли звонить. В конце концов нажал на вызов, почти не надеясь на ответ. К моему удивлению, он ответил моментально.
– Знаешь, – (голос его был слаб и глух) – я вот держу трубку в руках нашёл твой номер и думаю: звонить или нет.
Я торопливо и сумбурно начал излагать ему все беды, печали и сомнения, но он прервал меня: «Подумай и скажи самое главное, самое важное».
Я смутился, замолчал. Некоторое время мы просто дышали друг другу в трубку:
– Самое главное? Ну, я подумаю и потом перезвоню.
– Не дозвонишься. Я сейчас умирать буду.
Я не поверил, хотя знал, что он давно и безнадежно болен.
Несколько лет назад я был у него, в Арзамасе. Жил несколько дней. Провожал через день на диализ. Встречал ослабленного после этой продолжительной и, как говорят, мучительной процедуры…
Он уже тогда был прикован к месту и не мог никуда надолго уехать, поскольку пропуск очередной очистки почек повлёк бы за собой неминуемую смерть.
Но он не унывал. Смеялся, шутил, устроил мне выступление в университете… Сам постоянно работал над чем-то на компьютере…
Несколько раз случалось, что я звонил ему, а он то ли шутя, то ли сердито отвечал:
– Некогда мне, занят. Умираю. Дай хоть помереть спокойно!
Один раз вовсе прошептал: «Всё! Меня помазывать пришли».
Я уже как-то привык к таким его «шуткам». Вот и в этот раз не поверил, что умирает.
Даже не помню, о чём мы говорили.
В муках творчества, когда хотелось сказать что-то очень хорошее, нужное людям, я неоднократно пытался представить, а что бы я сказал миру в последнюю минуту жизни, на эшафоте или под прицелом расстрельной команды… И понимал, что заорал бы какую-нибудь ерунду. В лучшем случае стоял бы и молча молился, уповая на милость Божью.
Я почти не помню, что я говорил ему, что он говорил мне 12 сентября.
13 сентября его не стало.
Я не был у о. Аристарха на похоронах. Не проводил его в последний путь. Не смог. Ехать далеко. Ни времени, ни средств. Понимаю, что всё это самооправдания. Надо было всё бросить — и ехать.
Когда 12 июня 2015 года не стало Виктора Леонтьевича Тимофеева, я тоже был на даче, с двумя внуками. Жена уехала на Соловки, снимать фильм о кольском святом Феодорите. Я отзвонился в Мурманск, извинился перед всеми, выразил соболезнования, объяснил ситуацию. И успокоился.
Но тут позвонил отец Аристарх: «Николай, на похоронах Тимофеева передай мои соболезнования вдове и родственникам, скажи от меня доброе слово».
– А как же внуки?
– Езжай, ничего с ними не случится.
Я стал собираться. И действительно — ситуация разрешилась сама собой.
Я с ужасом понимаю, что в такой ситуации больше никто не даст мне «пинка», не заставит поступить правильно. Не возьмёт часть ответственности за моё решение на себя. Теперь мне всё решать самому.
***
С отцом Аристархом я познакомился в последний год прошлого века. Очень тяжкое время было. И для страны, и для меня лично.
Я развёлся с женой, уехал в Мурманск. Жил один. Очень скучал по детям.
По ночам в подъезде на лестничной площадке, прямо на цементном полу, подложив под себя коробки, спали то ли пьяные, то ли обнаркоманенные подростки. По утрам бомжи, собрав на помойке опорожнённые банки из-под сгущёнки, которые выкидывали с кухни кафе, тщательно их вылизывали, не обращая внимания на проходящих жильцов. Приезжающие из области знакомые неизменно заходили ко мне. Квартира была над кафе «Юность», неподалёку от вокзала. В ресторане гостиницы «Арктика» работали знакомые музыканты, которые после работы (под утро) неизменно заглядывали ко мне, постоянно пополняя мой кухонный арсенал посудой с фирменными штампиками «Арктика», в которой они приносили закуску…
Я понимал, что разрушаюсь, но не видел никакого выхода.
У людей в таком состоянии воображение болезненное, неадекватное, перемежающееся галлюцинациями. Мне тяжело их вспоминать и поэтому описывать их не буду.
Но однажды утром некое видение побудило меня встать и отправиться в Союз писателей. На дверях я обнаружил записку: «Уехали в Трифонов-Печенгский монастырь». Меня в эту поездку не приглашали. А может и приглашали, да забыл…
Надо сказать, что в монастыре мы бывали и прежде. Ещё когда сверхглубокая скважина работала, ездили туда, и с руководством скважины заезжали отобедать в монастырь. Наместником тогда был о. Филипп. Но та поездка на меня какого-то особого впечатления не произвела, и потому я не особо переживал, что не поехал.
Но всё новые известия о монастыре, о новом игумене Аристархе настойчиво преследовали меня. Наконец, видя моё плачевное состояние, Елена Деревякина (спасибо ей!) просто купила билет и посадила меня на автобус до Печенги. Так я оказался в монастыре.
Игумена в монастыре не было. Сутки я ждал его. Беседовал с насельниками и не понимал, зачем я сюда приехал.
Наконец, появился о. Аристарх. Спросил, кто я, зачем приехал. Я как мог, что-то путано объяснил. Он позвал монаха — о. Стефана – и тот определил мне спальное место.
Несколько дней меня никто не трогал. Словно не замечали.
Я подолгу сидел у реки, бродил вокруг монастыря, питался в трапезной. Заходил на службу, но не разу не выстаивал до конца.
Всё ждал, когда о. Аристарх позовёт меня, скажет что-нибудь. Но он словно забыл обо мне. Тогда я выбрал момент и обратился к нему сам. Спросил, что мне делать. «Делай пока, что хочешь. Желательно на службы ходить». Дал тоненький молитвослов, на современном языке, но по-церковнославянски (сейчас много таких печатают). Показал молитвы, которые надо выучить в первую очередь.
Три дня я учил молитвы. Я вообще-то тексты хорошо запоминаю, но тут почему-то ничего в памяти не задерживалось.
На четвёртый день я молча собрал вещи и побрёл на автобус, решив, что монастырь, религия — это не моё… Отойдя немного от монастыря, обернулся. Почему-то захотелось посмотреть, попрощаться, перекреститься. Стал вспоминать молитвы и понял, что их знаю. Перекрестился — и пошёл обратно.
Интересная внутренняя атмосфера была тогда в монастыре. Практически все насельники были неофитами. Повсеместно возникали какие-то религиозные дебаты, откровенно безграмотные и наивные. Публика была разношёрстная — отчаявшиеся безработные, беженцы, освободившиеся зеки, дезертиры. Лишь немногие — идейные искатели истины, но тоже по разным причинам вывалившиеся на обочину жизни.
Быт в монастыре был не устроен. Было холодно, голодно и тесно. Но вместе с тем было хорошо. Спокойно. Был внутренний дух и осознание того, что мы все вместе делаем какое-то очень важное и нужное дело. Братия была невелика, и за столом в трапезной помещались все. Немаловажно и то, что игумен питался вместе с нами, и вся его жизнь была на наших глазах. Это давало ощущение всеобщего равенства и братства.
Мы восстанавливали монастырь. Может это и кощунственно, но мне кажется, что чувствовали мы себя примерно, как комсомольцы-корчагинцы на стройках народного хозяйства, совершая трудовой подвиг «во имя светлого будущего». Собственно, по-настоящему религиозного духа тогда было мало. Но была тяга к нему. Желание постичь какую-то новую, «правильную» истину.
По-видимому, всякое место на земле, на котором проживает какое-то время человек, которому искренне отдаёт что-то своё — мысли, чувства, труд, – в награду за это обогащает его. Привносит в его жизнь то, что накопилось, надумалось, намолилось в этой земле.
Я прикасался к каменной плите, на которой, по преданию, скандинавские разбойники казнили наших православных монахов, и, казалось, становился очевидцем давней трагедии. Проводил ладонью по срубу — и представлял, как этот монастырь строили. Спускался к реке — и смотрел на это вечное течение вод глазами средневекового насельника монастыря.
Я, конечно, ждал каких-то душеспасительных бесед с о. Аристархом. Но их почти не было. Чем больше я находился в монастыре, тем больше появлялось у меня вопросов. Я ждал от игумена мудрых ответов, советов, как мне дальше жить. Но напрасно. Разговаривали мы мало и в основном — по существу: что надо сделать, чего не надо делать. А мне о душе поговорить надо было, о молитве.
Сижу верхом на бревне сруба, тюкаю топором. Отец Аристарх, снизу:
– Николай, завтра в Ловозеро поедем, к саамам. Там сказать надо чего-нибудь, коротенько, минут на пять, и стихи почитаешь. – Так мне подготовиться надо! – Не надо. Ты работай. Завтра и так выступишь. – Так мне хоть подумать, набросать надо, что говорить. – А ты помолись и всё получится. – Когда молиться-то, я всё работаю и в церкви почти не бываю. – А ты работай и молись, работай и молись. – А как? – А как можешь, так и молись.
Теперь думаю, что о. Аристарх был прав. Невозможно что-то посоветовать человеку, пока он сам не успокоится, не задумается, не определится, чего он хочет.
Я всё-таки добился своего. Разговор у нас состоялся. Недолгий, но серьёзный. Я показал ему несколько стихотворений, написанных в монастыре. Сказал, что заинтересовался историей монастыря, вообще, историей кольских святых. Всё, что было в монастырской библиотеке по этому вопросу, я уже изучил к тому времени. Да немного и было тогда литературы, непосредственно связанной с монастырём.
Это о. Аристарха заинтересовало. Возникли планы по изданию сборника духовной поэзии местных авторов, сборника стихов о Мурманске.
Осенью я уехал домой. Надо было дочек в садик и школу собирать.
Потом началась зима. Я занимался составлением поэтического сборника для только что организованного монастырского издательства «Доброхот» и на подворье монастыря наведывался не часто. Однажды зашёл и встретил уже отъезжающего о. Аристарха. Он был простужен и разговаривал шёпотом.
– Садись! – прохрипел он, приоткрыв дверцу машины.
Я плюхнулся на заднее сиденье.
– В монастырь поедем, поможешь.
Я не знал, в чём будет заключаться моя помощь, но по его встревоженному виду понял, что там что-то случилось. По дороге мы не разговаривали, он лишь подгонял водителя…
У крыльца храма стоял народ. Не много. Человек двадцать, может, чуть больше. Выйдя из машины, о. Аристарх, не заходя в жилую часть монастыря, решительно направился ко входу в храм, где висел замок, открыл дверь, и мы вошли в холодный нетопленый храм. Следом повалили люди. Мы с водителем бросились поправлять и возжигать лампадки, ещё что-то делали (плохо помню). Отец Аристарх начал служить, но голос у него сорвался, он захрипел, закашлялся, схватил меня за рукав и притянул к себе, за клирос: «Читай!» «Я не умею! - испуганно отшатнулся я, но он цепко сжимал мой локоть – Читай со мной, помогай, видишь, голоса совсем нет!» Он действительно говорил надтреснутым, едва слышным шёпотом.
Когда умерла бабушка, деревенские старушки читали Псалтирь над гробом. Я сидел рядом. Одна из них спросила: «А ты читать умеешь?» Мне было 20 лет. Я ещё был не крещеный. И толком не понял, о чём она спрашивала. «Конечно умею!» – ответил я, – Ну, почитай, а то глаза устали, не вижу ничего, буквы плывут, – и она ткнула пальцем в Псалтирь».
Я несколько минут недоуменно смотрел на церковнославянские буквы, пытался что-то прочесть, но получалось лишь какое-то невразумительное мычание. «Да ну тебя! – старушка забрала Псалтирь, – а говорил, что умеешь». Вот и теперь я смотрел на непривычные буквы и что-то не в лад договаривал и подвывал вслед за о. Аристархом. Было стыдно и страшно. Мне казалось, что все прихожане едва сдерживаются, чтобы не выгнать меня из храма. От волнения вдруг пересохло во рту и стало жарко, так что даже ладони вспотели. После службы пили в трапезной чай и молчали. Хотелось что-то сказать, но говорить было нечего. Потом отец Аристарх встал, принёс молитвослов на церковнославянском и протянул мне: «Учись читать!» Бегло читать я так и не научился. Разве что знакомые, часто употребимые молитвы. Но не торопясь читать теперь могу. Со временем пришло понимание того, что молитва, написанная современными буквами и по-церковнославянски при прочтении даёт разное восприятие. Видимо, и эффект от её произнесения разный. Не знаю. Молитвенник я никудышный.
Я привязался к о. Аристарху.
Редкостный был человек. Всё в нём располагало к доверительному общению. И улыбка с хитрецой, и заразительный смех, и своеобразный иронический взгляд на жизнь и её превратности, и подспудно ощутимый могучий интеллектуальный багаж.
Я неплохо знал русскую литературу, но так получилось, что почти не интересовался зарубежной. Он же мог свободно рассуждать о творчестве Виньона, Рембо или Верлена, которых читал в подлиннике и нередко цитировал по-французски. Но он явно плохо был знаком с творчеством Рубцова. Видимо так сложилось, что это его не очень интересовало. Но явно звучащие мотивы этих французских поэтов в стихах Рубцова как раз и положили начало нашим разговорам о литературе. В результате в скором времени он знал Рубцова лучше, чем я, а я получил какое-то понятие о французской поэзии.
Но меня больше интересовали тогда вопросы духовной жизни. Литература была лишь поводом для разговора о том, как мне быть. Я жил с ощущением, что нахожусь в какой-то яме, из которой никак не могу выкарабкаться. Нужна была помощь, чья-то рука, чтобы ухватиться и опереться.
«Батюшка, научи меня молиться! – обратился я к отцу Аристарху. – Я же дал тебе молитвослов, – ответил он. – Я не об этом. Как у Бога попросить так, чтобы то, о чём просишь, сбылось? – Надо верить. – В то, что сбудется? -В Бога верить надо. Ты определись, чего ты хочешь. Что для тебя важнее всего. И проси. Проси постоянно. – И тогда даст? – Надо верить, что даст. – А если не даст? – Надо думать, почему не дал. Значит это тебе неполезно».
Я просил. Бог дал. Через год две дочки жили со мной. Вроде бы само собой всё получилось.
Но я-то знаю, что не само-собой.
Мы редко беседовали о Вере, о Боге, о чём-то возвышенном. Чаще - по делу: как срубить сруб, залить фундамент, зарезать свинью, заготовить сена для коров, выступить где-то, издать книжку…
Когда ко мне приехали дочки, а чуть позже появилась жена — Вера, мы каждое лето проводили в монастыре. Старшая занималась в военно-спортивном лагере, о младшей заботился весь монастырь, жена выполняла разные хозяйственные работы, в основном стирала. Материально я находился в сложнейшей ситуации и без помощи монастыря вряд ли бы выкарабкался из неё. И вместе с тем это была очень светлая полоса в моей жизни.
Очень жалею, что не вёл дневниковых записей. Само бытописание времени, прожитого в монастыре, могло бы составить объёмное и довольно увлекательное повествование как для человека глубоко верующего, воцерковленного, так и для светского обывателя. Но главное, конечно, было не в быте. Сам дух монастыря, ощущение своей нужности и значимости, наивная неофитская вера в обязательную действенность молитвы и непрестанные размышления о Боге, Вселенной, Мироздании — вот что главное, незабываемое и неповторимое. И мысли мои тогда, и чувства были какими-то большими, значительными, ёмкими.
Отец Аристарх возлагал на меня большие надежды. Ему очень хотелось, чтобы я написал роман о Кольских святых. Я был обеспечен самой лучшей, самой редкой литературой по этому периоду. Два года практически занимался только изучением. Но роман не написался. Отец Аристарх сказал бы, что всё потому, что я плохо молился. Многие из моих книг появились на свет не только благодаря его содействию как издателя. Я бы и жил, и думал, и писал бы по-иному, не сведи судьба меня с ним. Перевод с финского Мартти Хюнненена вообще на 80% его заслуга. Я столько раз бросал эту работу, а он убеждал меня к ней вернуться, находил нужные слова.
Трудно уместить в журнальную статью всё, что я мог и хотел бы сказать о нём. О больших людях надо писать большие книги. А он был большой Человек. И непростой. О нём теперь говорят всякое. Я видел, как в трудную минуту многие отвернулись от него. Отвернулись те, кто заискивал и искал с ним встречи; те, кто гордился знакомством с ним и искал его расположения, рассыпался в благодарности и уверял в вечной преданности.
Мы очень мало с ним разговаривали. Но мне этого было достаточно. Я чувствовал его поддержку. Я жил его молитвами. Я чувствовал себя виноватым и наказанным, когда он вразумлял меня по телефону. Я до сих пор до конца не смирился с тем, что его больше нет.
Жду, что позвонит, отчитает за то, что неправильно делаю и наставит на верный путь.
«Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым. По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо. Также и левит, быв на том месте, подошел, посмотрел и прошел мимо. Самарянин же некто, проезжая, нашел на него и, увидев его, сжалился и, подойдя, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария».
Я давно не езжу в Трифонов-Печенгский монастырь. Жутко. Когда-то я там писал «Поэму о 116 мучениках». Радовался, что в восстановлении монастыря есть частичка моего труда. Теперь там следы пожарища да камень, на котором казнили монахов. Словно после разорения. И никого из тех, кого я помню, нет. Мистика какая-то. Ничего и никого не хочу охаять. Хорошо, что выстроен новый монастырь на другом месте. Хорошо, что он такой большой и красивый. Туда теперь и мэр, и губернатор ездят. Но это — другой монастырь. А мне по ночам снится тот, сгоревший. Где ветер в щели дует, вода перемерзает, свет отключается…В трапезной за столом дезертиры, алкоголики, чокнутые искатели истины, разные несчастные придурки, типа меня. На столе в плошках — перловка, заправленная подсолнечным маслом. И во главе стола — о. Аристарх, в застиранном выцветшем подряснике.
ИГУМЕНУ АРИСТАРХУ И РАБУ БОЖИЮ НИКОЛАЮ.
АМИНЬ.
Комментариев нет:
Отправить комментарий