Мой учитель и наставник

Николай Колычев.

С непониманием и великим сожалением отношусь к людям, которые как высшее своё достоинство и свидетельство собственной уникальности преподносят то, что они «сами себя сделали». Значит, не было у них ни любящих родителей, ни заботливых воспитателей, ни требовательных учителей, ни мудрых наставников. Я думаю, что люди, добившиеся в жизни определённого успеха, говоря так, либо лукавят, либо очень забывчивы и неблагодарны.
Мне с учителями и наставниками, и вообще с добрыми, сочувствующими людьми в жизни повезло. Я уверен, что всем лучшим, что есть во мне, и лучшим, что смог сделать в своей жизни, я обязан им.

Виталий Семёнович Маслов

Особое место среди многих и многих по-настоящему дорогах мне людей занимает Виталий Семёнович Маслов. Но вспоминаю я его всегда вкупе с Виктором Леонтьевичем Тимофеевым, поскольку они оба были моими пестунами, «литературными» и просто человеческими няньками, которых я по сей день сравниваю, не противопоставляя. Оба были очень важны и нужны мне. Но, к сожалению, Виталия Семёновича больше нет с нами. А так порой необходим его совет, поддержка духовная. Именно по Маслову, теперь уже по памяти, я сверяю и творчество своё, и саму жизнь.

В начале 80-х годов прошлого столетия Татьяна Борисовна Фабрициева. известный в Кандалакше литератор, человек с настолько уникальной биографией, что о ней надо писать отдельно, обратила внимание на мои литературные начинания. Имея удивительное чутьё на потенциально талантливых людей (я в своих стихах того времени до сих пор не нахожу ничего интересного), она привлекла все лучшие литературные силы Кандалакши к моему воспитанию; мало того, считая, что этого недостаточно, распечатала мои каракули на машинке и отвезла в Мурманск Виктору Леонтьевичу Тимофееву, в то время возглавлявшему Мурманскую писательскую организацию. Таким образом, я оказался на областном семинаре молодых литераторов.

У меня были рукописи стихов и два опубликованных рассказика, поэтому я попал сразу в два семинара: поэтический — Виктора Леонтьевича Тимофеева и семинар прозы — Виталия Семёновича Маслова.
На семинаре поэзии всех авторов, обсуждавшихся до меня, безжалостно «лупили» (я лишь потом понял, что для любых литературных дебатов это норма), но меня приняли очень благосклонно и радушно. Совсем не ругали. После обсуждения Тимофеев отправил меня на семинар прозы, к Маслову.
Самым ярким событием того семинара была рукопись романа Николая Скромного «Перелом». Я вошёл как раз во время обсуждения, которое длилось уже несколько часов, поскольку рукопись того заслуживала.
Виталий Семёнович предложил прерваться и обсудить мои рассказы, чтобы отпустить меня. Началось обсуждение, посыпались замечания. Я брыкался, пытаясь обороняться. В конце концов сказал, что написал эти рассказы просто так, от делать нечего, что они уже опубликованы в газете, и мне в общем-то больше не нужны, чем вызвал бурю гнева Виталия Семёновича (а уж гневаться-то он умел!): сидят, мол, серьёзные люди, по слову твою писанину разбирают, а ты вместо благодарности... В общем, Маслов заключил, что рассказы мои очень неплохи, но только их надо переписать, то есть написать заново. Я был обижен и ошарашен, поскольку представления не имел о настоящей литературной работе, об отношении таких писателей, как Маслов, к Слову (к каждому слову!), о титаническом труде писателя. Всё до этого писалось у меня легко и просто и давалось тоже.
—    Ладно. Читай стихи, — приказал Виталий Семёнович.
—    Зачем? Здесь же семинар прозы.
—    Читай, читай. Послушаем.
Я прочитал какое-то стихотворение.
—    Стихотворение так себе. Но писать можешь, — заключил Маслов, — иди, учись...
В перерыве я вышел в курилку. У окна о чём-то беседовали Тимофеев и Маслов. Подозвали меня.
—    Ну, что с ним будем делать? — спросил Тимофеев.
—    Забирай себе. Пускай стихи пишет, руку набивает. Так в Союз писателей быстрее вступит. А там уже и за серьёзную работу, за прозу возьмётся.
Так Маслов великодушно «подарил» меня Тимофееву. Виталий Семёнович считал, что настоящий литератор (а «настоящими» он считал исключительно прозаиков) обязательно должен уметь писать стихи, уметь их понимать и чувствовать. Единственный, кому он «прощал» равнодушие к поэзии, был Николай Скромный, к которому отношение у него было совершенно особенное.

В.Л.Тимофеев и В.С.Маслов

Свои стихи Маслов читал редко, разве что «Завещанье сыновьям» на публичных выступлениях, но замечания молодым поэтам давал точные и нередко резкие, чем вызывал их негодование: сам, мол, прозаик, в стихах ничего не смыслит, а учит. Я знал, что это не так, и замечания Маслова всегда ценил и прислушивался к ним. В отличие от Виктора Леонтьевича Тимофеева, его как будто вовсе не интересовала техническая сторона стихотворения. Способности правильно рифмовать и выдерживать стихотворный размер у него были природными, и он считал это просто нормой для всякого пишущего стихи. Он сам порой намеренно вставлял в свои стихи строки, выбивающиеся из размера, использовал спорные рифмы и считал это вполне допустимым и даже интересным в произведениях других авторов, но только в том случае, если сделано это было не от беспомощности, не от неумения, а сознательно. Уж на это чутьё у него было исключительное.

Категорически не терпел — ни в стихах, ни в литературе, ни в самой жизни — пошлости, издевательств, позёрства, хамства...

В основном замечания Маслова были по внутреннему содержанию стиха, по его цельности, органичности и оправданности образов. Он не предлагал ничего конкретного. Нередко мы сидели над каким-нибудь понравившемся ему стихотворением часами. Он вычёркивал слова, вставлял свои, предлагал какие-то варианты... В конце концов отбрасывал исчирканный листок в сторону и заявлял:
—    Не знаю. Ерунда всё.
—    Так что, в корзину этот стих?
—    Нет-нет, печатай. Хорошее стихотворение.
А я потом ещё долго мудрил над его пометками, пытаясь понять, чего он добивался. Обязательно правил, и стихотворение становилось лучше.

Многим я обязан и семье, гостеприимному дому Масловых, где в те времена царил какой-то «музейный», патриархальный уклад жизни. Где тогда ещё жила мама Виталия Семёновича с вечной, как мне казалось, стопкой свежеиспечённых блинов встречающая гостей. Где мужчина был настоящим хозяином дома и непререкаемым авторитетом, а женщины — настоящими хозяйками — тихими, скромными, работящими, но при этом нисколько не униженными, с большим человеческим достоинством. Я душой отогревался в этой семье, когда Масловы привечали меня во время приездов из Кандалакши в Мурманск по писательским делам.
Поначалу Маслов казался мне человеком, играющим, как артист, роль праведника и настолько сжившимся с этой ролью, что выйти «из образа» уже не мог. Только после знакомства с историком-романистом Дмитрием Балашовым я понял, что Маслов не один такой, что есть ещё на Руси люди, живущие как бы вне времени, несвоевременные люди. Такие люди в любое время «несвоевременны», всем кажется, что то ли в прошлом им место, то ли в будущем.

Вот только несколько характерных черт Виталия Семёновича.

Поражала его щепетильная, даже мелочная, как казалось, доходящая до абсурда честность. Он не любил брать взаймы, боялся даже краткое время быть кому-то должным хоть копейку. А если у него на руках находились деньги государственные, общественные или чьи-то личные, доверенные ему, то выпросить хоть копейку из них не только па денёк-другой, а и на полминуты было невозможно. Я помню, как горевал он, когда инфляция съела деньги, собранные на памятник Рубцову в Мурманске. У него был список всех пожертвовавших на памятник, и он начал было рассылать деньги обратно, тратя на переводы суммы, реально превышающие сами пожертвования. Большого труда стоило отговорить его от этого.

Он был отчаянно, до безрассудства горяч и смел, доказывая и отстаивая свою правоту или защищая своих товарищей по перу. Накануне перестройки (гласность уже была, но перестройка ещё не началась) мне позвонил Виктор Леонтьевич Тимофеев и попросил срочно приехать в Мурманск. Это было не приглашение на мероприятие. Предстоял какой-то серьёзный разговор. Не телефонный, как сказал Виктор Леонтьевич. Я отпросился с работы и поехал в Мурманск. Встревоженный, озадаченный, с вокзала — бегом до Союза писателей. Тимофеев встретил меня мрачным страдальческим молчанием, словно зубы у него болели. Молча положил на письменный стол письмо: «Читай». Обратный адресат был какой-то очень серьёзный — и редакция журнала «Север», и партийные органы Карелии. В письме была настоятельная просьба принять ко мне какие-либо меры, и приложено письмо из Кандалакши от некого гражданина по фамилии Бабич. В письме этот Бабич сообщал, что я якобы критиковал власть, расклеивал рукописные листовки антисоветского содержания (листовка прилагалась) и вообще, пользуясь популярностью у кандалакшской молодёжи, организовал группу антиправительственной направленности. Это всё было чистейшей воды ложью. В листовке были не мои, какие-то беспомощные стихи, до того бездарные, что если бы при каких-то странных обстоятельствах я бы и написал такое, то не то чтобы расклеивать по городу, я бы вообще никому бы их не показал, сжег бы, пепел развеял и вспоминал потом, как страшный сон. И групп никаких я не организовывал, и популярности бешеной у меня никогда не было. Да и фамилия Бабич ни о чём мне не говорила. Не знал я никого с такой фамилией и даже не пересекался никогда...

—    Но это же всё неправда, — я стоял у стола, глядя на Тимофеева, и нервно теребил в руках бумажки.
—    Правда, неправда... теперь попробуй докажи...
Как раз в это время у меня готовилась первая большая — на разворот — публикация в журнале «Север». Надо учесть и время, и опыт Виктора Леонтьевича Тимофеева. Он знал, что этой анонимки достаточно, чтобы «Север» в обозримом будущем отказался не только публиковать меня, но и упоминать о моём существовании. Кроме того, на столе у него лежало распоряжение партийного органа — принять ко мне меры. А какие меры ко мне, не члену Союза, мог он принять? А принимать было необходимо. В противном случае под угрозой могла оказаться вся писательская организация, с таким трудом недавно созданная в Мурманске. В этот момент дверь распахнулась и в кабинет шумно ввалился Маслов. Поздоровался.
—    А что такие хмурые?
—    Да вот... — Тимофеев протянул бумаги.
Маслов внимательно прочитал, недоуменно покрутил в руках листовку, удивленно-презрительно глядя на меня: «Твоё, что ли?». — «Нет». — «Вот я и смотрю — не твоё это, ясное дело. Ты бы так не написал. И рифмы дрянные, и образности нет никакой, и вообще — мат. Конечно, не ты!». И уже обращаясь к Тимофееву: «Витя, так чего... Звонить надо. В "Север", в обком Петрозаводский».
—    Погоди-погоди... — Виктор Леонтьевич пытался успокоить Маслова, глядя на него с сожалением и опаской, как смотрят на сбежавшего из дурдома сумасшедшего.
—    И не подумаю!
Виталий Семёнович уже схватил трубку и набирал номер редакции журнала «Север». У Маслова как раз в это время публиковалея в этом журнале роман «Круговая порука». Больше половины романа уже было напечатано, и в готовящемся номере должна была выйти очередная часть.
Тимофеев стоял бледный, как стена. Мне стаю неловко, что из-за меня разгорелся такой сыр-бор, и я тихонько ретировался из кабинета, но в открытую дверь хорошо слышал, как Виталий Семёнович в ультимативной форме требовал у кого-то, по-моему, у главного редактора, публикации моих стихов в одном номере с ним. В противном случае он отказывался печататься в «Севере» и требовал немедленно снять роман с публикации, соглашаясь нести за это любую ответственность.
Я вновь вошёл в кабинет. Тимофеев сидел за столом, утопая в клубах дыма. Маслов — напротив него, успокоившийся и даже как будто слегка виноватый.
—    Да ладно, обойдётся. Сейчас позвонят.
—    Или приедут, — едко пошутил Тимофеев.
Виктор Леонтьевич переключился на меня. Стал объяснять, что, как бы то ни было, я должен писать. Пускай не будут печатать. А очевидно — не будут, и долго. Вообще, может, при жизни не напечатают. Но писать надо. Для себя, в стол, для будущего, для Вечности...
Зазвонил телефон. Маслов осторожно снял трубку, послушал, что-то буркнул в нее и уверенно положил. Поглядел на нас — и от души рассмеялся...
Журнал вышел с продолжением романа и с большой моей публикацией. Правда, почти все стихи были «порезаны», но всё равно — это была победа. Победа Маслова.

Я часто вспоминаю эту ситуацию. Оценивая её рационально, с точки зрения максимальной гарантии безопасности организации и мурманских писателей, я всецело на стороне Тимофеева. То, что сделал Маслов, было сделано вопреки здравому смыслу, это не должно было получиться, но у него получилось. И это был далеко не единственный раз, когда у Маслова получалось то, что всем нам казалось невозможным и нереальным.

С малознакомыми людьми Виталий Семёнович был подчёркнуто вежлив и обходителен. Но, по мере сближения с человеком, он уже позволял себе давать волю чувствам и эмоциям. Ссорились мы много раз, без особых на то причин. Однажды не разговаривали чуть не год, присутствуя при этом на многих мероприятиях, выступая перед читателями.
Мирился он внезапно. Сам, без предисловия, подходил и заговаривал, словно ничего и не было.
После переезда в Мурманск я жил в помещении Союза писателей, так как никакого жилья у меня не было. Моральный облик мой оставлял желать лучшего, и поэтому почти каждый день начинался с того, что приходил Виталий Семёнович и начинал раздалбывать меня за вчерашнее. Совершенно справедливо и обоснованно. Но я, естественно, оправдывался и даже порою огрызался. Всё обычно кончалось тем, что, хлопнув дверью, я выскакивал на улицу и часок-другой болтался где-нибудь. Когда возвращался, Маслов уже, как ни в чём не бывало, улыбался и дружески беседовал со мной, словно между нами и не было никакой перепалки. В конце концов, я решил положить конец этим утренним «проветриваниям». Стал искать способ. Утром заходит Виталий Семёнович в «присутствие», а я сижу, как мышь, в зале, где ночевал. Стук в дверь.
—    А ну, выходи! В курилке бардак, посуда грязная, а он дрыхнет! Напакостил, а если кто придёт?!
И — неважно, чья это посуда, чьи окурки... Пробовал убирать за всеми. Безрезультатно. Всё равно — утренняя побудка и расправа. По правде сказать, почти всегда было за что, но, если бы я жил не в Союзе писателей, об этом бы никто не знал.
Решил сменить тактику. Утром заходит Маслов. Я сижу в курилке за столом, как раз перед входом в его кабинет. Порядок — идеальный. Вскакиваю:
—    Здравствуйте, Виталий Семёнович!
—    Ну, ты и нахал! Творишь тут всякое, а потом — «здравствуйте», как ни в чём не бывало!..
И пошло, и поехало, и опять я — «хлоп» дверью — и на улицу... Ну, думаю, на следующий день — ни слова не пророню.
Заходит Маслов. У меня везде порядок. Сам — помыт-нобрит-трезв. Молчу. Он здоровается. Я молча вежливо киваю головой...
—    Ах, так ты и разговаривать со мной не хочешь! Ах, мы какие обидчивые! Творит здесь, понимаешь ли, а ему и слова не скажи!
И опять я — «хлоп» дверью — и на улицу... Через час захожу — Маслов добродушно улыбается: —    Знаешь, Николай, чего-то, пока на тебя не поругаюсь, делать ничего не хочется. Не сердись, это я не со зла, так, для разминки...

При всей внешней серьёзности и обстоятельности в бытовых вопросах Виталий Семёнович порой был абсолютно беспомощен. Началась зима. Маслов работал в своём кабинете. Там стало прохладно, пришлось поставить обогреватель. Морозы усиливались. Виталий Семёнович принёс из дома валенки, тёплую безрукавку. Затем, приходя на работу, стал надевать безрукавку под куртку. Так, в одежде, и сидел в кабинете. Он в последние годы жизни не любил табачного дыма, поэтому дверь в кабинет плотно закрывал, так как за дверью была курилка. Мы сидели в курилке чуть не в майках, а он замерзал в кабинете. Потом стал открывать дверь в курилку, мирясь с нашей дымовухой, чтобы тепло заходило, даже сидеть стал по другую сторону стола, чтобы попадать в тепловой поток. Наконец, терпенье его лопнуло, и он решил обследовать окно. Позвал нас. Раздвинули шторы. Подоконник был завален примерно на метр в высоту какими-то документами. Мы глянули по углам окна — они были аккуратно заклеены бумажными полосками. Шторы задёрнули...

Ещё несколько дней Виталий Семёнович мёрз в кабинете, время от времени выходя в курилку погреться. В конце концов, не выдержал и однажды пришёл на работу с женой, Валентиной Устиновной. Она убрала бумаги с подоконника и обнаружила, что окно приоткрыто. Закрыла. Подзаклеила. Заканчивался апрель. Через неделю установилась плюсовая температура.

Люди пишущие, да и вообще — творческие, очень зависимы от своих жён. По себе знаю. У писателя жена — это точно половина. У творческого человека бывают такие периоды, что он не только окружающее, но и самого себя не замечает. Поэтому настоящая писательская жена должна уметь всё. Валентина Устиновна Маслова — именно такая. Низкий поклон ей за это. Помню, как в бытность мою фермером, приехали Масловы — Виталий Семёнович, Валентина Устиновна и Саша (младшая дочь, тогда ещё школьница) ко мне в гости. Поехали на ферму, решили зарезать поросёнка. Не буду детально всё описывать, как-то не особо ловко у нас это получилось: и у меня ещё убойных навыков немного было, и Виталий Семёнович уж больно сердобольным оказался. Вытащили мы поросёнка небольшого — килограммов на пятьдесят — из загона. Я кричу Маслову:
—    Держи! — а сам с ножом подступаю.
Виталий Семёнович обхватил порося, прижался всем телом (одно рыльце поросячье из-под него торчит), как будто защитить собой хочет. И смотрит — то на поросёнка, то на меня, словно спрашивает: «Неужто и впрямь убьём?».
Изловчился я, нашёл щель, ткнул поросёнка раз, другой куда-то под мышку. Поросёнок визжит. Маслов его ещё крепче обнимает. Я с ножом вокруг них скачу. Короче, замучили мы совместными усилиями порося. Но дело не в этом. За ночь всего поросёнка Валентина Устиновна с женой моей Галей так переработали, что отходов практически не осталось. И полгода моя семья жила с домашней колбасой. Масловы почти ничего не взяли с собой, как я ни настаивал. Пожалуй, немногие хозяйки могут похвастаться тем, что за ночь так поросёнка переработают. Вот вам и писательская жена!.. И дров наколоть. И печь истопить, и сетку поставить...
Как-то зашёл к Валентине Устиновне, а она с ключами в руках сантехнику в туалете ремонтирует.
—    Валентина Устиновна, — говорю, — что ж Вы сантехника не вызовете?
А она:
—    Да вызывала. Пришёл какой-то молодой, ничего не соображает. Лучше сама...
—    Может, помочь?
—    Нет, я уже всё. заканчиваю.
Непросто живётся писательским жёнам, а вдовам, пожалуй, ещё трудней. Важно, чтобы мы понимали, что в заслугах любого писателя есть частичка заслуг той женщины, которая любила его, заботилась, помогала всем, чем могла, которая всегда была рядом.

Вспоминая, я описал лишь маленькую толику того, что знаю о Виталии Семёновиче Маслове, о его жизни, семье. Маслов как писатель и как человек — явление для Русского Севера уникальное. Биография его настолько насыщена событиями, что правдиво описанная, даже с минимальным задействованием художественных средств, будет представлять интерес для читателей многих поколений, поскольку Маслов от корня, от крени — вырос из истории Севера, всю жизнь любил, берёг и творил его историю. И сам теперь уже стал нашей историей...


Живой костёр Виталия Маслова: Летопись воспоминаний /авт.-сост. В Маслова; коммент. И.Циркунов. - Мурманск: Кн. изд-во, 2013. -С.114-120.