(Предисловие к книге Николая Колычева "И вновь свиваются снега").
Вот и Север заглянул в высокую русскую литературу. Давно его не было. Нет, жизнь, конечно, не прекращалась никогда, живой ключ народной даровитости всегда бил чистейшей струей, рождал гениев, но… То ли мы слишком щедры, то ли так невнимательны, что никак не можем охватить, наконец, мысленным взором всю российскую словесность, порадоваться новому, погордиться талантливыми людьми. Вот и Колычева чуть не проглядели. А ведь могли, адрес у него не близкий: Мурманская область, Кандалакшский район, село Лувеньга…
Итак, молодой фермер Коля Колычев открывает нам свой родной край.
Седой озноб росы в траве,
Угрюм залив и берег пусть,
Как одинокий человек,
Вздыхает дальний сухогруз.
Поэт не раз возвращается к образу: родная земля каменными волнами текла к Северу, дошла до края, до моря, вот она — за спиной поэта, он — на кромке, чужбина ударяет ему первому в грудь. Или, может быть, если ты — на краю, значит — защитник, оборонитель?
И тяжёлые мысли
Неровной суровой земли,
Каменея, ползли
Из тумана — навстречу волне.
В стихах Колычева — и «вольная даль моря», и «неба выплаканный глаз», и «сёмужий багровый срез», и сопки, «безмолвные волны земли». Он любит осень, листопады, предзимье, метели, ветер, у него даже луна холодная, так же, как «звёздные ледышки».
Вдоль дороги — сосны,
Вдоль дороги — ели.
В небе — тишь да звезды,
По земле — метели.
Ему ли, крестьянину, не знать, как тяжела здесь каменная земля, как не приспособлено человеческое существо к суровому климату!
И горек наш любимый край земли
И солоно, как слёзы, наше море.
В этой фразе, горькой и мужественной, выделим слово любимый. О том, что это так, говорят многие стихи Николая Колычева.
Есть Божий Рай… Но я бы после смерти
Навек остался с этой красотой!
***
Николай Владимирович Колычев родился в Мурманске 24 октября 1959 года. Работал шофёром в Кандалакше, несколько месяцев — в фермерском хозяйстве в Норвегии, сейчас живёт недалеко от Кандалакши, в деревне Лувеньга. О его родителях и друзьях, о жене и трёх дочках, о шофёрстве и фермерстве мы найдём строки в стихах поэта, а здесь отметим лишь то, что он, по своей великой скромности, не может сказать о себе: что трепетно любит поэзию, живёт ею, осознаёт ответственность перед своим призванием.
Печататься Колычев начал давно — в газетах, журналах, альманахах Мурманской области. В 1987 году в Мурманске вышла его первая книжка «Цветы и люди», затем там же — «Учусь грустить и улыбаться» (1990) и «Звонаря зрачок» (1993). Всё это маленькие сборнички, напечатанные скромным тиражом; любовно составленные и отредактированные, они хорошо передают творческий рост и духовное мужание поэта. В 1994 году главная газета края «Мурманский вестник» опубликовала большую подборку стихов, переведенных Николаем Колычевым с финского языка, а в следующем году вышел его двуязычный сборник — с переводом на финский язык стихов автора поэтом Мартти Хунуненом.
Книжка «И вновь свиваются снега…» - первая столичная публикация стихов Николая Колычева, к тому же наиболее полная. В неё вошли лучшие стихи из мурманских изданий, а также из двух рукописных сборников, присланных мне поэтом: «Здесь дерево стояло…» и «Гармония противоречий».
Думаю, читателю будет небезынтересно узнать и историю появления на свет «Снегов».
***
«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…» Вот уж, действительно, прав Ф.И.Тютчев, и появление данного сборника – тому пример.
В январе 1996 года, на одном из московских поэтических вечеров, посвященных Николаю Михайловичу Рубцову, выступающие поэты читали много стихов о нём и обращённых к нему. Когда очередь дошла до меня, я предложила собрать «Поэтический венок Рубцову». Ведущий вечера, поэт, лауреат Государственной премии России А.А.Парпара тут же отреагировал, пообещав издать сборник средствами Фонда имени М.Ю.Лермонтова, который он возглавляет, а составителем предложил быть мне: «Ловлю, — мол, — на слове: вот вам этим и заниматься». Судя по реакции зала, это предложение участниками вечера было воспринято с одобрением.
Начался сбор стихотворений. Встал вопрос, как связаться с авторами. С московскими поэтами ещё куда ни шло: я нашла публикации в центральных газетах и журналах, просмотрела книжки в библиотеках, знакомых и незнакомых обзвонила. Но вот как охватить коллег «по всей Руси великой», чтобы знали о готовящемся сборнике? Иначе ведь можно пропустить что-то настоящее.
Дала объявление в газету «Русский вестник». Скромное такое объявленьице: поэты, присылайте стихи, посвященные Н.М.Рубцову. Надежды на отклик у меня почти не было: газеты сейчас выходят малыми тиражами, читают их редко.
Я получила сотни писем! Целые книги, подборки стихов, поэмы с посвящением Рубцову. Откликнулись такие известные поэты, как В.Пономаренко (Ярославль), А.Колесников (Нижний Новгород), А.Трофимов (Курск), В.Коротаев (Вологда), поэты из Красноярска, Новосибирска, Екатеринбурга, Краснодара, Калининграда… Поистине, вся Россия, от края и до края. В письмах, сопровождающих стихи, мне писали, что о сборнике узнали из… местной газеты, журнала, от кого-то, кто видел тот январский номер «Русского вестника».
И вдруг… Скажите, читатель, затевая любое общественное дело, будь то конкурс, фестиваль, соревнование, викторина, не надеемся ли мы на это «вдруг» — услышать, увидеть, узнать что-то неординарное, яркое, талантливое? Чтобы потом и все узнали об этом человеке, порадовались за него.
Я держала в руках письмо: «Уважаемая Ирина Георгиевна! От редактора отдела поэзии журнала «Север» я узнал, что вы собираете стихи, посвященные Н.М.Рубцову. Может быть, вам подойдут и два моих стихотворения. Н.Колычев». Кроме адреса, больше ничего. Зато в конверте были стихи — и какие!
По свойственной нашим людям дурацкой привычке метаться и паниковать, я тоже заметалась и запаниковала. Поплакала даже. Поняла, как трудно жить этому человеку, как необходимо ему помочь. Показала два колычевских стихотворения друзьям, они, разделив со мной их оценку, поругали меня: «Не плачь, не реви, можешь помочь — помоги».
Помощь поэту выражается прежде всего в издании его стихов. Скульптор Вячеслав Михайлович Клыков, известный радетель за русскую культуру, взялся финансировать выпуск книги. Не зная даже имени Колычева, я написала ему письмо с просьбой прислать побольше стихов. сказала, что для связи он может обратиться к мурманским писателям В.С.Маслову и В.Л.Тимофееву, с которым Клыков и я знакомы уже много лет: они — зачинатели празднования в нашей стране Дней славянской письменности, вместе мы стояли у истоков создания Международного фонда славянской письменности и культуры, который возглавляет В.М.Клыков.
Как раз подошло 24 мая — День Кирилла и Мефодия. В Мурманске праздник, как всегда торжественно и интересно, провели Маслов, Тимофеев и …Колычев. Это я уже позже узнала. Поистине промыслительные совпадения: оказывается, они уже давно знают друг друга, дружат, вместе работают на благо славянской идеи. Из Мурманска (хвала цивилизации!) позвонил Маслов, рассказал, что Коля поделился с ним содержанием моего письма, что он очень любит Колычева, много раз стучался в высокие двери по поводу его таланта, но чиновники от литературы хранят полное равнодушие. Моё письмо шло в Лувеньгу больше месяца. Виталий Семёнович сообщил необходимые сведения о Коле: мол, бедствует, не имея возможности вытянуть фермерское хозяйство. Пообещал прислать первые Колычевские книжечки, а с меня взял честное слово, что я составлю его сборник.
Потом я получила посылку от Маслова, через какое-то время и большую — бесценную! — посылку от Коли: рукописи и тёплое многостраничное письмо, которое я, с разрешения автора, буду цитировать в этом предисловии.
Из письма: «Спасибо Вам за неожиданную радость — внимание к моим стихам. Виталий Семёнович Маслов помог мне собрать последние стихи. Архива у меня нет, рукописи не храню, часто теряю. Раньше все мои стихи помнил наизусть, но память уже не удерживает всё написанное и задуманное. В.С.Маслов собрал где что было по редакциям, в СП, у друзей, прислал бумаги. Предыдущую книжку (русско-финский сборничек «Звонаря зрачок» - И.П.) он издал без моего участия. Просто поставил перед фактом. Я, говорит, издал тебя, а нравится, не нравится — не моё дело. Виталий Семёнович — золотой человек, на котором всё в Мурманской области держится. Сейчас уже, наверное, такие люди не рождаются.
Часто обращаюсь к Виктору Леонтьевичу Тимофееву — он воспитал меня, как поэта, на протяжении трех лет вычитывал каждую строчку, давал нужную литературу. Но он уже намекал мне, что, возможно, слишком снисходителен в оценках. Когда человека знаешь десятилетие и больше — трудно его обижать».
***
Итак, на моём столе лежало несколько книжек и рукописи молодого поэта. Поначалу растерялась: как приняться за составление сборника, который должен открыть имя Николая Колычева широкому читателю? Может, отказаться? Ведь, если не справлюсь, что-нибудь сделаю не так, то последующие редакторы Колычева будут тиражировать мои ошибки. Дело осложнялось тем, что благодаря нашей удивительно стремительной почте, на мой письменный запрос мнения автора и его ответ, по скромным подсчётам, уходит три-четыре месяца, так что, как и Маслов, я должна во многом ставить Колю «перед совершившимся фактом». От меня, стало быть, зависела судьба замечательного современного поэта России. Сознавая всю ответственность и перед Колычевым, и перед отечественной литературой, я всё-таки принялась за работу.
Отнюдь не преувеличивая и не переоценивая свои силы, я мысленно обратилась к составителям пушкинских и рубцовских сборников. Начать ли с самого первого, юношеского стихотворения и, отобрав лучшие стихи из каждой ранней книжки, сделать эти сборнички главами «Снегов»? Как у Пушкина, которого дают обычно, начиная с «Воспоминаний о Царском Селе». Или как у Рубцова, чьи сборники открывают уже зрелыми «Видениями на холме» или «русским огоньком». То есть не бояться представить молодого поэта, начав с более слабых стихов, показав его эволюцию, творческий рост, либо сразу ввести читателя в мужественную, сложившуюся поэзию зрелого мастера.
Я решила пойти по третьему пути. Не имея возможности связаться с автором, рискнула смешать все стихи и, сломав временную привязку, разделить их тематически, по циклам: стихи о Родине, раздумья о жизни, духовная лирика, стихи о преемственности поколений, образы русских людей, север, природа, любовная лирика, о поэзии и поэтах, о крестьянском труде. На это решение меня подвигла молодость автора (не так-то уж основательно меняются стиль и мировоззрение за 10-15 лет взрослой сознательной жизни!), его талантливость, которая проявляется и в ранних, и в более поздних стихах. У хорошего поэта всегда, в любом возрасте виден «почерк». Да, Колычев изменялся и будет, конечно, меняться, его лирика последних лет обретает глубокие философские черты, космический объём, всемирный охват. Думаю, читателю будет интересно проследить за тем, как становится зорче взгляд автора, острее его ум.
Конечно, сложно подчас отнести стихотворение к тому или иному разделу, ведь каждое из них включает массу образов, разные философские взгляды. Всё переплетено, не всегда чётко превалирует одна тема. Например, все стихи Колычева — о России, в каждом — русская природа, которая выражает душу поэта. Так что деление его стихов «по темам» иногда условно. Если последующие коллеги-составители откажутся от выбранного нами принципа — что ж, пожелаем им быть удачливее.
Из письма: «В предисловии я вычеркнул одну строчку (в короткой аннотации к русско-финскому сборнику была фраза о том, что Н.Колычев — один из лучших поэтов современной России — И.П.) Не я инициатор её появления. Но это ещё раз подтверждает, что в России отсутствует литературная жизнь, что существование писателей небольшими замкнутыми группами при отсутствии общения с другими регионами — опасно. Все начинают величать друг друга если не великими, то одними из лучших. А поскольку у нас нет литературной информации и критики, которые бы охватили всю современную русскую литературу, — бороться с этим невозможно. Экономический развал влечёт за собой развал культурный.
Появление великих курских, смоленских, вологодских и мурманских писателей неизбежно. И это страшно. Хотелось бы, чтобы появились великие русские поэты и писатели (я не о себе). Когда видишь лишь первую программу ОРТ (у нас другие не показывают — сопки мешают), на газеты и журналы денег нет, поездка в городскую библиотеку — 30 тысяч, что мне, например, не по карману, — понятно, что особых успехов от литераторов ждать не приходится. Значительная часть писателей сегодня находится в подобных условиях. Нам, поэтам — легче. «Поэту хорошо, когда ему плохо». А как писать прозаику, живущему в сельской местности и, следовательно, отрезанному от информации и реальной жизни страны? Заживо хоронить себя или, как Ломоносов, пешком в Москву? Но времена не те. Не нужны Москве Ломоносовы».
Последние слова Николая Колычева напомнили мне один разговор, состоявшийся более 10 лет назад. По заданию редакции я была в командировке в Риге, «освещала» культурную жизнь — Праздники песни и живописи, театральные новинки. В программе у меня было также издательство «Пламя», специализирующееся на выпуске литературы на латышском языке. Директор, главный редактор и главный художник издательства рассказали о планах, показали выпущенные книги. Потом были ответы на вопросы. Среди прочего я спросила: «Скажите, что бы вы сделали, если бы вам сообщили, что у дверей «Пламени» с утра ждёт паренёк, который принёс свои стихи, что он с трудностями добирался до Риги издалека, из глуши?» «Как Ломоносов?» — хором спросили собеседники. «Ну, примерно»… «Нет, так не можно представить! — снова хором ответствовали латыши. — Если такой человек появится на какой-нибудь дальней мызе, мы первыми об этом узнаем и полетим, поедем, побежим к нему — в этом ни у кого не может быть сомнения».
***
Николай Колычев — дитя своего времени, то есть перестройки, слома старого и медленного вызревания чего-то отличного от отринутого. Проведённая варварскими методами, бесчеловечно и грубо, перестройка многих выбила из седла, вырвала почву из-под ног.
Нови нет, и старое — трещит…
Жутко, жутко жить во время наше,
И нельзя — вне времени прожить.
Поэт вновь и вновь возвращается к мотивам «крушения мира», он ощущает у себя в груди «холодок пустоты, а в душе — ощущенье пропажи, ощущенье утраты чего-то большого». Болезненно и остро переживает, что «украдено Завтра», что впереди — «погибельный путь». Потеря ни с чем не сравнима, легче было бы, «если б выкрали радость и грусть» и — самое страшное — «если б песню из горла украли».
Едва жива ущербная страна,
Держава рассыпается на части.
Брошенность, затерянность особенно остро ощущается в глубинке:
Кричат отчаянно окраины,
Не докричаться до столиц.
А как же другие люди переносят упадок, осознают свою национальную беду?
О, Русь! На все четыре стороны —
Просторы стонущей земли.
Зловеще застят небо вороны,
Тщедушно жмутся воробьи.
Но «воробьи» и «вороны» — это еще не весь народ. А что же он? Увы, безмолвствует. Поэта гнетут апатия, равнодушие, безразличие уставших от всех перестраиваний-переламываний соотечественников.
Мы не живём и не умерли. Мы —
Снимся друг другу…
Родная природа, картины которой так послушно и ярко передают у Колычева дух времени, сейчас откликается грустью, поражает убогостью: «За окном беда и вина, за окном — убогость и грязь… За окном — родная страна, галерея грустных картин».
Нельзя обвинять Колычева в пессимизме, растерянности — не такие «бойцы» в перестроечные годы заметались, а иные мечутся и по сей день. Любовь к своей стране поэт не утрачивает в самые тяжёлые для него (и для страны) годы, он всегда чувствует, что «за спиной — Россия, родное ненастье», что «в болезни, в гибели родимое — ещё родней».
Родину — не выбирают. Её, пишет Колычев, даже нельзя сравнивать ни с какой другой страной, ведь не сравниваем же мы «руки матерей в ветвистых венах». Пусть противоречивая, «неприкаянная» страна — а как близка, как люба сердцу.
Не вырвать из меня проклятия,
С Тобой — и жить, и умереть.
Осенним лиственным распятием
На древе Родины гореть.
К этим замечательным словам примыкает и другой колычевский вывод, оптимистичный и спасительный:
Я приемлю и эту жизнь,
Я восславлю и этот мир!
Поэт не был бы поэтом, если бы не знал, не видел выхода из тяжелейшего положения, в котором оказался народ, и не указал этот выход в стихах. К чему же он призывает читателя, основываясь на своём опыте?
Но шепчу я небу: «Благодарствуй
За места, любимые до слёз!»
И уже не в строй, не в государство
Верю — в поле, в тихий шум берёз.
Любовь к России, вера в неё вынесут нас к возрождению. «Надо встать. И в родное — врастать. И сплетаться корнями». Эта связь коренная, исконная, со своим народом, со своей историей, с «иконостасной памятью крестьянства» — вот в чём спасение. Поэт радостно внимает мудрому «гласу», напутствующему его: «К истокам истины, на Родину вернись!... Вернись на Родину, которая ушла!»
Короткая оговорка, но очень важная: ушедшая, утерянная Русь зовёт к себе своих заплутавших сыновей.
И ещё одно возвращение — как выход, как спасение. Возвращение к земле.
Мы заточили себя в железо,
Бетонной толщею обезболив.
И отсекаем — от тайны леса,
И отсекаем — от тайны поля.
Люди живут во зле, они устали от жажды мщенья, ведь им долго вдалбливали, что жизнь — борьба. Лишь земля, от которой исходит доброта, может спасти и сохранить, научить прощенью.
Как подшутила надо мной судьба!
Ведь я из мутной лужи у колодца
Напился веры в то, что жизнь — борьба.
Но жить куда труднее, чем бороться!
Человек счастлив только тогда, когда он живёт в согласии, спокойствии — именно этому учит нас тысячелетний народный опыт.
Идущим по слезам да по крови
Вовек не суждено дойти до счастья.
не противостоянью, в согласью
Учи меня земля,
Учи любви.
Николай Колычев ощущает себя русским, «плотью от плоти своего народа, а он, наш народ, ох, как не прост, он «то калечит, то лечит».
То стремнина, то лёд
В реках наших
И в речи…
О, Россия!
Гармония противоречий.
Интересны размышления поэта о русском национальном характере, о русской душе, которую всё равно не разгадать…
… безысходность рвёт сердца на части,
Но сладко этой горечью дышать…
А может быть, по-русски, это — счастье,
Когда болит и мается душа?
***
К мысли о преемственности поколений Колычев возвращается постоянно. Глядится ли его лирический герой в прозрачность речных струй и видит своё лицо, удивительно похожее на отцовское, предстают ли перед его мысленным взором предки, и он различает в их чертах свои собственные — всё подтверждает непрерывность народной нити. Эта связь «вовеки не прервётся», ибо «вечен стук сердец».
Раздел духовных стихов. В нём собраны, пожалуй, самые жизнеутверждающие, возвышенные, вдохновенные стихи, передающие веру в воскресение народа, его возвращение «на круги своя».
И не понять, кто прав, кто врёт.
У райских птиц — вороньи перья.
И если чем-то жив народ,
То лишь неверием в безверье.
Поэт с теми, кто идёт к Богу, ибо в вере — выздоровление.
И тяжек сердцу мир больной,
Мир без молитвы и без песни.
Обратите внимание: всё самое важное в своей жизни, самое высокое поэт сравнивает с «песней». Поэзия и молитва — для него понятия равнозначные.
И я к морю побрёл, заплутав.
Все мы в жизни, плутая,
К чему-то большому идём.
Из письма: «Возможно, вы заметите, что у меня в стихах различное отношение к Богу, к религии. Но дело в том, что стихи отражают моё духовное развитие. Я крестился в 91 году. Но атеистом никогда не был. В детстве родители спрашивали, кем я буду. Сначала я говорил: «Тунеядцем». У нас соседи были тунеядцы, нигде не работали, но у них всегда было весело. А потом вдруг серьёзно сказал матери, что кончу духовную семинарию и стану архимандритом. Для неё и для меня это слова до сих пор загадка. Дело в том, что в нормальной советской семье начала шестидесятых годов даже слов в лексиконе таких не было. Пятилетний ребёнок такого выговорить не мог. Церкви в Мурманске не было. Религиозных людей, службу, похороны по обряду я увидел значительно позже, лет в десять.
Когда плохо, к Богу обращаются все, даже коммунисты. Я люблю нашу православную церковь, как неотъемлемую часть русской культуры».
В удивительно глубоком стихотворении «Звонарь» поэт говорит, что «обречён увидеть мир за гранью восприятья». Для него тьма над долиной — чернота космическая, в колокол мирозданья «звонит, звонит звонарь, и смотрит в небеса, и видит Бога».
Как часто лирический герой Колычева, этот звонарь, преемник пушкинского пророка, засматривается на небо, рвётся душой в заоблачные выси, «туда, откуда снег идёт», и ещё выше — если взором не охватишь, душой постигнешь.
Душа к высокому стремится,
Куда-то выше, чем печаль.
Испокон веков небо притягивало человека. Этим он и отличается от других живых существ — способностью смотреть в высоту; животные видят лишь землю. Глядя в небеса, человек начал философствовать, воображать всякие колесницы Ильи-пророка. Родилась мифология. А потом — «разверзлись хляби небесные»… Свою религию мы тоже связываем с небом. «И… переходя к человеку, как бы ума лишаюсь от удивления, и не могу понять, откуда в таком малом теле столь высокая мысль, способная обойти всю землю и выше небес взойти. К чему привязан тогда ум тот? Как, исходя из тела, проходит он сферу одну за другой, проходит воздух и минует облака, солнце, месяц и все пояса, и звёзды, эфир и все небеса, и в тот же час оказывается в своём теле? На каких крылах он взлетел?» Прекрасные слова. Правда? Как будто сегодня написаны. А ведь им десять веков. Это «Шестиднев» Иоанна. Экзарха Болгарского.
Мысли славянского автора повторяются в поэзии славян, в нашей русской литературе: Державин. Пушкин. Лермонтов, Бунин — да все лучшие: «Разверзлась бездна. Звёзд полна…», «Реет облаков летучая гряда…», «Тучки небесные, вечные странники…». Потом — Рубцов, сейчас Колычев.
Конечно, в «космических» стихах Колычева больше вопросов, чем ответов на них. Понимая это, он сетует: «Кому полезны мы неизъяснимыми вопросами, неизлечимыми болезнями?»
Да, «болезнь» полёта фантазии, жажды знания и прозрения неизлечима. Но этой дорогой идут многие, ибо
Мы все — земные отражения
Огромного пространства звёздного.
Из письма: «Стихи эти («космические» - И.П.), как говорят многие, — не характерны для меня, но и жизнь пошла нехарактерная. Нельзя постоянно оставаться одинаковым. Я изменяюсь, как человек; взрослею, старею, что-то воспринимаю по-иному, поэтому меняются и стихи. В определённый момент каждый человек почти физически ощущает себя частицей мирозданья и вместе с тем понимает, что всё это мироздание заключено в нём. Даже великие поэты начинают писать стихи, на первый взгляд, не характерные для них У Есенина это библейско-космический цикл. Рубцов был на пути к этому. Жаль, что мы уже никогда не узнаем, не прочтём, что он вынашивал в душе. Но Рубцов и так космичен».
Колычев часто обращается в стихах к великим русским творцам: Пушкину Гоголю, Тютчеву, Кольцову, Блоку, Есенину, Клюеву, П.Васильеву — то посвящая им стихотворения или строки, то ссылаясь на них, то подхватывая какую-то мысль. Но чаще всего идёт перекличка с любимым поэтом — Николаем Рубцовым. Их многое объединяет, Рубцова и Колычева, — та же деликатность, человечность, то же стремление к тому, чтобы душа была «безбрежна и чиста», как пишет Колычев, чтобы не погас русский огонёк, который «далеко-далёко, только сердцу близко». Живи в наше время Николай Михайлович, не оставил бы он вниманием своего тезку и младшего брата, был бы ему наставником и другом. Как не хватает нам Рубцова, чей моральный авторитет мы только сейчас начинаем осознавать!
Но на Руси за Божий дар
Поэт всегда платил судьбою…
И потекла его звезда
С небес слезою голубою.
***
Почему Николай Колычев стал фермером? Это ведь непростой поступок. Человек ярко одарённый, интеллигентный и тонкий, живущий одной страстью — к поэзии, не мог не понимать, что он сознательно обрекает себя на одиночество, неустроенность, постоянный тяжёлый физический труд при полном отсутствии крестьянских навыков. Только ли любовь к земле и скотине, необходимость кормить семью, только ли стремление приносить пользу двигало им? В очерке «Как я был крестьянином в России и Норвегии» Колычев отвечает на этот вопрос, подчёркивая, что пришёл к мысли хозяйствовать самостоятельно «как пишущий человек всем творчеством своим подошедший к тому пределу, за которым, как я считал, мой путь познания национального характера и постижения русской духовности лежит через самостоятельное общение с землей и скотиной, путём ведения своего хозяйства…»
Начались его героические усилия «обжить этот брошенный кров», возродить «чистый звон над покосами». Трудности…
Красные блики бегут по траве —
Это от капелек пота в ресницах…
…Что я сумею одной-то лопатой?
Он понимает, что крест несёт, что ждать скорых и лёгких результатов труда не приходится:
Черепом белым в свете луны —
Ферма без крыши…
Дверь уцелевшая «Быть иль не быть?»
Ноет скрипуче.
Поэта гнетёт одиночество, оторванность от «большой земли».
Ни огней, ни дымов…
Хоть бы чей-нибудь шаг…
…Не деревня — погост.
Умирающие деревни… Русское сердце не может равнодушно биться при виде сельского запустения. Деревня — не только наша кормилица, это наша культура, наши истоки. Так грустно, что она уходит…
Уж близок вечер. И столбы дымов
Спешат тепло живое обозначить.
И сразу видно, где — дома, где — дачи…
И дач — намного больше, чем домов.
Для Колычева сельский быт, крестьянский труд — естественное, природное существование, дарящее немало радостей.
Выйду с вёдрами из дома
По певучему крылечку…
… Никуда спешить не надо,
Замерев, смотри и слушай…
…Лучше с вёдрами большими
Каждый день ходить за счастьем
Меж сугробов по дорожке…
И дело не только в природе, слитности с ней. В стихах раскрывается удивительно откровенно и искренно выраженная любовь к животным. В отличие от Рубцова, стихия Колычева — не кони, а крупный рогатый скор. Многие стихи сборника рисуют нам замечательных «братьев меньших» — быков, коров, телят. Как привязываются они к человеку, сколько тепла ему дарят! Не случайно мы говорим «телячьи нежности». Вот замычал обиженно теленок:
… сейчас заплачет:
И хочется жалеть и быть добрей
Тому, что слышал это плач телячий.
Ласка телёнка задевает «тончайшие нервы», душа «сладко стонет», хочется жить «не боясь добра», чтя родные поля, «скотины нежное касанье». «Прости, телёнок, ты меня добрей», — восклицает поэт. И каково же ему, привязавшимся к своим животным, их «резать и шкурять»! Много стихов об этой драме, рвут они сердце. Пожалуй, до Колычева в нашей поэзии такой трагедии, заключенной в мирном крестьянском труде, трагедии расставания с животными, не было.
Крестьянский труд учит многому. Он открыл поэту истину:
О, сколько лет я жил чужую жизнь,
Боясь добра, ведь к добрым мир суровей!
… теперь я просветлённым сердцем вызнал,
Что называл я жизнью суету.
А город? Да, там тепло и уютно, но…
Но, не любя скотины и земли,
Там полюбить не смогут Человека.
Гимном деревне, «планете Изба» звучат Колычевские строки:
Пусть песни просятся в сердца
И просится в луга скотина!...
…Кричит петух, мычат быки…
Есть радости на белом свете!
Его «планета» честная, трудовая, потому и радостная.
***
«Пейзажная лирика» — это определение как-то не хочется применять к Николаю Колычеву. И не только потому, что название стиля, характерного для многих представителей русской поэзии, звучит анахронизмом, почти как рококо и барокко. Нет, дело, разумеется, не в названии, а в существе подхода к природе.
Я ведь тоже природа —
Как ветер, как лес, как трава, —
Пишет Колычев, считая природу продолжением человека, его души.
Валятся снега моих ошибок
На листву невызревших заслуг…
…Дрожь листвы передается людям,
Пустоту разносит ветра свист.
Как многие русские поэты до него, Колычев одушевляет природу, и это помогает ему выразить тонкие оттенки человеческих переживаний:
Рванулось со стены страданье рук!
Ах, нет. Ах, нет, нагих деревьев тени…
…Осень — плачущая свирель
В узких дырочках сквозняков.
Отношение к родной природе у Колычева почти всегда радостное, светлое:
Бегу на улицу. И пусть
В лицо морозный ветер дует.
Замёрз, но на зиму не злюсь.
Раз люб я ей — пускай целует…
…Припадаю к реке губами:
То ль целую её,
То ль пью.
Картины русской природы — источник вдохновения для всех наших поэтов, всего отечественного искусства. Радостно, что Николай Колычев не устает зорко всматриваться в снега, листопады, в «покатость бревенчатой волны». Поэт даёт яркую формулу «тайны» нашей природы:
В этом древнем, как мир, сочетанье
Трав, деревьев, небес и воды
Есть какая-то высшая тайна
Невозможности всякой беды.
***
Почему на Руси так любят поэтов? С незапамятных времён любят. Для русского поэт — носитель слова. Ему Бог открывает нечто сокровенное. Много поэтов рождалось, рождается и будет рождаться, но мы называем великими лишь тех, в творчестве которых поёт чистая струна, созвучная душе народа, кто смог передать тональность своего времени, выразить чаяния соотечественников.
Утверждая, что «весь этот мир — большая красота», Колычев и слова для выражения этой красоты находит ясные и прекрасные, единственные слова.
Как жадно осень пьёт из неба свет!
И как многозначительны закаты...
Ночи у него «поспели и перезрели до черноты», зимний лес стоит, «как белый петух с гребнем обмороженным», ветер «проснулся перелётный и полетел», весна «на свете — неизбежность, так же, как любовь для человека». Запоминаются его «свет, сквозь ресницы деревьев просеянный», тонкая берёзка, что «кого-то ищет в небе ветками», фонарный столб в листопад, под которым будто мечется «ведьма в жёлтом платье» (здесь автор статьи ошибается: «ведьма в жёлтом платье» - это образ шаткого деревенского фонаря. - О.Л.), а мокрое взъерошенное поле у него — «как телёнок новорожденный».
Очень хороши характеристики осеннего ненастья, когда во тьме «так втянули головы дома, что видны остались только плечи», картина метели — «словно по полю катают белый шар, шар, похожий на огромного ежа». Или о свечах:
Пожаров пламя, угольки бессилья
И свет — светлиц, светилищ и светилен.
Поэт строг к слову, для него звукопись — не самоцель, она подчинена общему замыслу:
Закружили золотые сны,
Замели белесые печали...
...Всё вольней — по небу облака,
Всё сильней гнетут земные страсти...
Всё невыразимее тоска,
Всё недосягаемее счастье.
Казалось бы, суровая природа Севера не даёт поэту многообразия впечатлений, буйства красок, пейзажных контрастов. Но Колычеву этого и не нужно! У него есть луна, снег, дождь, река. То же, что у всех, но он смотрит на них и видит. И как видит! Луна, «как тонкая камея», расцвела «белым воском», она «плачет над иссякшими сёлами», туман скрывает «зевок луны в речной воде», луна «круглая да ясная», «под луной двурогой — сонная долина, дальняя дорога», «медная луна висит над городом», в воде отражается «взгляд обезумевшей луны». Десятки эпитетов, метафор — и все «лунные»! Целую диссертацию можно защитить на тему: «Николай Колычев — о луне», проследить, как ночное светило передаёт настроения поэта.
Солнцу повезло меньше. Колычев говорит о нём значительно реже, правда, и появляется оно
на Севере нечасто.
Сочился солнца пряник лакомый
Медовым светом.
Поляны ягодами плакали,
Прощаясь с летом.
Неисчерпаем наш язык, вот уж воистину велик он, греет душу новизна талантливых
поэтических строк, нечаянная радость от встреч с высокой поэзией.
Вот, например, Колычев взывает к бессмертному духу:
Взойди сквозь зелень, меднолицый,
Берёзам в души и осинам,
Посевом горькой жертвы листьев,
Высоким всходом птиц озимых.
И таких вдохновенных строк, несущих на себе печать яркого мастера, у Колычева бессчётно.
***
Спасибо маме поэта — Аполлинарии Петровне, она сохранила некоторые газеты с публикациями Колиных статей и рассказов, проставила на вырезках даты. Колычев — прекрасный публицист, его очерк «Лицо» — о нашем солдате, вернувшемся после контузии из Чечни, — страшное свидетельство времени, страстное антивоенное выступление. Статья «Сотвори себе Родину», тоже опубликованная в мурманской газете в 1995 году, посвящена волнующей Колычева теме — «процессу самопознания народа, процессу болезненному и благодатному, как родовые муки».
«Мы всегда откладываем вопросы культуры на потом, — пишет Колычев, — когда сыты будем. Сначала откладывали до тех пор, когда исчезнут очереди за колбасой и на прилавках синие куры станут белыми. Затем откладывали до отмены талонов, теперь — до своевременной выплаты зарплат, чтобы хоть как-то прокормиться. Но больше откладывать некуда. И начинать надо с того, чтобы, голодая, наши дети шли делиться с соседом только потому, что он — земляк, потому, что у нас одна Родина, независимо от специальности, внешности, обутости и одетости. Иначе — можем и не выжить. Сотвори себе Родину, чтобы чувствовать себя народом».
Колычев серьезно занимается вопросами этнической самобытности. Четыре месяца просидел
над большим трудом «Эволюция национальной нравственности как наука», дал сравнительную характеристику национальных характеров по дописьменной литературе (эпосу) англо-скандинавов, франков, славян (в основном, русских) и частично — Востока, Индии. Опубликовать, конечно, нигде не смог.
Из рассказов Колычева отметим «Телячьи нежности», «Макар», «Герман», хотя это скорее
очерки — искренние повествования о жизни автора. Еще точнее — стихотворения в прозе. Поэтический дар проявляется во всём Колином творчестве.
Смешно слышать так часто повторяемое «Поэт в России больше, чем поэт», «Землю попашет
— попишет стихи». Разве что с юмором, думаю, можно такое придумать. Особенно если поэт живёт в деревне — уж непременно вызывает удивление: как можно совместить разные ипостаси — поэзию и крестьянский труд? Мало кто понимает сущность поэтического дара, который для человека — это его всё, он заполняет душу целиком, без остатка. Всё остальное — профессия, занятия, быт — лишь прилагаемое к поэзии, «сверх неё».
Что касается профессий, то у Колычева тут всё в порядке. Ученик электрика, шофёр, потом служба в армии, снова шофёр — водитель бензовоза, художественный руководитель Дома культуры в Лувеньге, слесарь, лесоруб, сторож детского сада, батрак в Норвегии, фермер. Неплохо для поэта? Но это ещё не всё. Что же он, живя у моря, не заразился его романтикой? Нет, почему же, пытался освоить морскую профессию, вкалывал в порту, на заработанные деньги поехал в Петербург, проучился три года на судомеханика, но был исключён, как он говорит, "за своенравный характер".
В стихах Колычева много песен, в основном, русских народных, например, "любимая, про ямщика". Они цитируются, подчёркивается их значение, говорится о впечатлении, которое они оставляют. Читая такие стихи, невольно представляешь автора очень музыкальным человеком. Колычев, действительно, хорошо играет на фортепиано, гитаре, учился в музыкальной школе в Мурманске.
Из письма: "Я с 14 лет - по ансамблям, ВИА, группам. Когда работал художественным руководителем в клубе, подготовил два состава: взрослый и детский. Делали мою программу. В прошлом году достал на неделю синтезатор, записал фонограмму, потом знакомый вокалист напел несколько кассет. Мы с ним и по концертам поездили".
***
Чуткая к изменениям в обществе, к переменам его настроений, литература наша (пожалуй, действительно, только русская) всегда, как компас, указывает своей "магнитной стрелкой" на главную болезнь, основную опасность. Сейчас красный указатель замер на секторе "эгоизм". Этот божок, общий идол разъедает общество, отравляет души людей, означая и злобу, и коварство, и презрение к народам неугодным. По счастью, Николаю Колычеву удалось избежать этой болезни, во всяком случае, если судить по его литературному творчеству. Да и по поступкам тоже.
Как-то не хочется его называть самобытным поэтом, самородком, мурманским литератором. Того гляди, он в своей "самобытности" останется областным писателем на всю жизнь. А Пушкин был самородком? А Есенин?
Хватит ли у Коли сил вынести тяжёлую крестьянскую ношу? Ведь кредитов не дают, корма купить не на что, трактор ломается, воду носит в вёдрах с речки. С раннего утра — и пока ноги держат, всё сам, своими руками. Выдюжит ли его семья нужду, неустроенность быта?
Конечно, таких людей должно беречь государство. Или нация, общество. Талант — национальное достояние. Но... Где ты, государство? Где ты, общество?
Николай Колычев работает, трудится в поте лица своего, думает, страдает "всей своей душой разгорячённою", пишет стихи. От этой поэзии веет чистотой, силой, уверенностью в правоте. Он знает, не может не осознавать силу собственного таланта, своё место в литературе.
Давайте же и мы, прочтя книжку "И вновь свиваются снега...", определим это место. Но сделаем свой вывод мысленно, не вслух - чтобы не сглазить.
Вступительная статья к сборнику Н.Колычева «И вновь свиваются снега…». – М.: Россия молодая, 1997. – С.5-24.
Вот и Север заглянул в высокую русскую литературу. Давно его не было. Нет, жизнь, конечно, не прекращалась никогда, живой ключ народной даровитости всегда бил чистейшей струей, рождал гениев, но… То ли мы слишком щедры, то ли так невнимательны, что никак не можем охватить, наконец, мысленным взором всю российскую словесность, порадоваться новому, погордиться талантливыми людьми. Вот и Колычева чуть не проглядели. А ведь могли, адрес у него не близкий: Мурманская область, Кандалакшский район, село Лувеньга…
Итак, молодой фермер Коля Колычев открывает нам свой родной край.
Седой озноб росы в траве,
Угрюм залив и берег пусть,
Как одинокий человек,
Вздыхает дальний сухогруз.
Поэт не раз возвращается к образу: родная земля каменными волнами текла к Северу, дошла до края, до моря, вот она — за спиной поэта, он — на кромке, чужбина ударяет ему первому в грудь. Или, может быть, если ты — на краю, значит — защитник, оборонитель?
И тяжёлые мысли
Неровной суровой земли,
Каменея, ползли
Из тумана — навстречу волне.
В стихах Колычева — и «вольная даль моря», и «неба выплаканный глаз», и «сёмужий багровый срез», и сопки, «безмолвные волны земли». Он любит осень, листопады, предзимье, метели, ветер, у него даже луна холодная, так же, как «звёздные ледышки».
Вдоль дороги — сосны,
Вдоль дороги — ели.
В небе — тишь да звезды,
По земле — метели.
Ему ли, крестьянину, не знать, как тяжела здесь каменная земля, как не приспособлено человеческое существо к суровому климату!
И горек наш любимый край земли
И солоно, как слёзы, наше море.
В этой фразе, горькой и мужественной, выделим слово любимый. О том, что это так, говорят многие стихи Николая Колычева.
Есть Божий Рай… Но я бы после смерти
Навек остался с этой красотой!
***
Николай Владимирович Колычев родился в Мурманске 24 октября 1959 года. Работал шофёром в Кандалакше, несколько месяцев — в фермерском хозяйстве в Норвегии, сейчас живёт недалеко от Кандалакши, в деревне Лувеньга. О его родителях и друзьях, о жене и трёх дочках, о шофёрстве и фермерстве мы найдём строки в стихах поэта, а здесь отметим лишь то, что он, по своей великой скромности, не может сказать о себе: что трепетно любит поэзию, живёт ею, осознаёт ответственность перед своим призванием.
Печататься Колычев начал давно — в газетах, журналах, альманахах Мурманской области. В 1987 году в Мурманске вышла его первая книжка «Цветы и люди», затем там же — «Учусь грустить и улыбаться» (1990) и «Звонаря зрачок» (1993). Всё это маленькие сборнички, напечатанные скромным тиражом; любовно составленные и отредактированные, они хорошо передают творческий рост и духовное мужание поэта. В 1994 году главная газета края «Мурманский вестник» опубликовала большую подборку стихов, переведенных Николаем Колычевым с финского языка, а в следующем году вышел его двуязычный сборник — с переводом на финский язык стихов автора поэтом Мартти Хунуненом.
Книжка «И вновь свиваются снега…» - первая столичная публикация стихов Николая Колычева, к тому же наиболее полная. В неё вошли лучшие стихи из мурманских изданий, а также из двух рукописных сборников, присланных мне поэтом: «Здесь дерево стояло…» и «Гармония противоречий».
Думаю, читателю будет небезынтересно узнать и историю появления на свет «Снегов».
***
«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся…» Вот уж, действительно, прав Ф.И.Тютчев, и появление данного сборника – тому пример.
В январе 1996 года, на одном из московских поэтических вечеров, посвященных Николаю Михайловичу Рубцову, выступающие поэты читали много стихов о нём и обращённых к нему. Когда очередь дошла до меня, я предложила собрать «Поэтический венок Рубцову». Ведущий вечера, поэт, лауреат Государственной премии России А.А.Парпара тут же отреагировал, пообещав издать сборник средствами Фонда имени М.Ю.Лермонтова, который он возглавляет, а составителем предложил быть мне: «Ловлю, — мол, — на слове: вот вам этим и заниматься». Судя по реакции зала, это предложение участниками вечера было воспринято с одобрением.
Начался сбор стихотворений. Встал вопрос, как связаться с авторами. С московскими поэтами ещё куда ни шло: я нашла публикации в центральных газетах и журналах, просмотрела книжки в библиотеках, знакомых и незнакомых обзвонила. Но вот как охватить коллег «по всей Руси великой», чтобы знали о готовящемся сборнике? Иначе ведь можно пропустить что-то настоящее.
Дала объявление в газету «Русский вестник». Скромное такое объявленьице: поэты, присылайте стихи, посвященные Н.М.Рубцову. Надежды на отклик у меня почти не было: газеты сейчас выходят малыми тиражами, читают их редко.
Я получила сотни писем! Целые книги, подборки стихов, поэмы с посвящением Рубцову. Откликнулись такие известные поэты, как В.Пономаренко (Ярославль), А.Колесников (Нижний Новгород), А.Трофимов (Курск), В.Коротаев (Вологда), поэты из Красноярска, Новосибирска, Екатеринбурга, Краснодара, Калининграда… Поистине, вся Россия, от края и до края. В письмах, сопровождающих стихи, мне писали, что о сборнике узнали из… местной газеты, журнала, от кого-то, кто видел тот январский номер «Русского вестника».
И вдруг… Скажите, читатель, затевая любое общественное дело, будь то конкурс, фестиваль, соревнование, викторина, не надеемся ли мы на это «вдруг» — услышать, увидеть, узнать что-то неординарное, яркое, талантливое? Чтобы потом и все узнали об этом человеке, порадовались за него.
Я держала в руках письмо: «Уважаемая Ирина Георгиевна! От редактора отдела поэзии журнала «Север» я узнал, что вы собираете стихи, посвященные Н.М.Рубцову. Может быть, вам подойдут и два моих стихотворения. Н.Колычев». Кроме адреса, больше ничего. Зато в конверте были стихи — и какие!
По свойственной нашим людям дурацкой привычке метаться и паниковать, я тоже заметалась и запаниковала. Поплакала даже. Поняла, как трудно жить этому человеку, как необходимо ему помочь. Показала два колычевских стихотворения друзьям, они, разделив со мной их оценку, поругали меня: «Не плачь, не реви, можешь помочь — помоги».
Помощь поэту выражается прежде всего в издании его стихов. Скульптор Вячеслав Михайлович Клыков, известный радетель за русскую культуру, взялся финансировать выпуск книги. Не зная даже имени Колычева, я написала ему письмо с просьбой прислать побольше стихов. сказала, что для связи он может обратиться к мурманским писателям В.С.Маслову и В.Л.Тимофееву, с которым Клыков и я знакомы уже много лет: они — зачинатели празднования в нашей стране Дней славянской письменности, вместе мы стояли у истоков создания Международного фонда славянской письменности и культуры, который возглавляет В.М.Клыков.
Как раз подошло 24 мая — День Кирилла и Мефодия. В Мурманске праздник, как всегда торжественно и интересно, провели Маслов, Тимофеев и …Колычев. Это я уже позже узнала. Поистине промыслительные совпадения: оказывается, они уже давно знают друг друга, дружат, вместе работают на благо славянской идеи. Из Мурманска (хвала цивилизации!) позвонил Маслов, рассказал, что Коля поделился с ним содержанием моего письма, что он очень любит Колычева, много раз стучался в высокие двери по поводу его таланта, но чиновники от литературы хранят полное равнодушие. Моё письмо шло в Лувеньгу больше месяца. Виталий Семёнович сообщил необходимые сведения о Коле: мол, бедствует, не имея возможности вытянуть фермерское хозяйство. Пообещал прислать первые Колычевские книжечки, а с меня взял честное слово, что я составлю его сборник.
Потом я получила посылку от Маслова, через какое-то время и большую — бесценную! — посылку от Коли: рукописи и тёплое многостраничное письмо, которое я, с разрешения автора, буду цитировать в этом предисловии.
Из письма: «Спасибо Вам за неожиданную радость — внимание к моим стихам. Виталий Семёнович Маслов помог мне собрать последние стихи. Архива у меня нет, рукописи не храню, часто теряю. Раньше все мои стихи помнил наизусть, но память уже не удерживает всё написанное и задуманное. В.С.Маслов собрал где что было по редакциям, в СП, у друзей, прислал бумаги. Предыдущую книжку (русско-финский сборничек «Звонаря зрачок» - И.П.) он издал без моего участия. Просто поставил перед фактом. Я, говорит, издал тебя, а нравится, не нравится — не моё дело. Виталий Семёнович — золотой человек, на котором всё в Мурманской области держится. Сейчас уже, наверное, такие люди не рождаются.
Часто обращаюсь к Виктору Леонтьевичу Тимофееву — он воспитал меня, как поэта, на протяжении трех лет вычитывал каждую строчку, давал нужную литературу. Но он уже намекал мне, что, возможно, слишком снисходителен в оценках. Когда человека знаешь десятилетие и больше — трудно его обижать».
***
Итак, на моём столе лежало несколько книжек и рукописи молодого поэта. Поначалу растерялась: как приняться за составление сборника, который должен открыть имя Николая Колычева широкому читателю? Может, отказаться? Ведь, если не справлюсь, что-нибудь сделаю не так, то последующие редакторы Колычева будут тиражировать мои ошибки. Дело осложнялось тем, что благодаря нашей удивительно стремительной почте, на мой письменный запрос мнения автора и его ответ, по скромным подсчётам, уходит три-четыре месяца, так что, как и Маслов, я должна во многом ставить Колю «перед совершившимся фактом». От меня, стало быть, зависела судьба замечательного современного поэта России. Сознавая всю ответственность и перед Колычевым, и перед отечественной литературой, я всё-таки принялась за работу.
Отнюдь не преувеличивая и не переоценивая свои силы, я мысленно обратилась к составителям пушкинских и рубцовских сборников. Начать ли с самого первого, юношеского стихотворения и, отобрав лучшие стихи из каждой ранней книжки, сделать эти сборнички главами «Снегов»? Как у Пушкина, которого дают обычно, начиная с «Воспоминаний о Царском Селе». Или как у Рубцова, чьи сборники открывают уже зрелыми «Видениями на холме» или «русским огоньком». То есть не бояться представить молодого поэта, начав с более слабых стихов, показав его эволюцию, творческий рост, либо сразу ввести читателя в мужественную, сложившуюся поэзию зрелого мастера.
Я решила пойти по третьему пути. Не имея возможности связаться с автором, рискнула смешать все стихи и, сломав временную привязку, разделить их тематически, по циклам: стихи о Родине, раздумья о жизни, духовная лирика, стихи о преемственности поколений, образы русских людей, север, природа, любовная лирика, о поэзии и поэтах, о крестьянском труде. На это решение меня подвигла молодость автора (не так-то уж основательно меняются стиль и мировоззрение за 10-15 лет взрослой сознательной жизни!), его талантливость, которая проявляется и в ранних, и в более поздних стихах. У хорошего поэта всегда, в любом возрасте виден «почерк». Да, Колычев изменялся и будет, конечно, меняться, его лирика последних лет обретает глубокие философские черты, космический объём, всемирный охват. Думаю, читателю будет интересно проследить за тем, как становится зорче взгляд автора, острее его ум.
Конечно, сложно подчас отнести стихотворение к тому или иному разделу, ведь каждое из них включает массу образов, разные философские взгляды. Всё переплетено, не всегда чётко превалирует одна тема. Например, все стихи Колычева — о России, в каждом — русская природа, которая выражает душу поэта. Так что деление его стихов «по темам» иногда условно. Если последующие коллеги-составители откажутся от выбранного нами принципа — что ж, пожелаем им быть удачливее.
Из письма: «В предисловии я вычеркнул одну строчку (в короткой аннотации к русско-финскому сборнику была фраза о том, что Н.Колычев — один из лучших поэтов современной России — И.П.) Не я инициатор её появления. Но это ещё раз подтверждает, что в России отсутствует литературная жизнь, что существование писателей небольшими замкнутыми группами при отсутствии общения с другими регионами — опасно. Все начинают величать друг друга если не великими, то одними из лучших. А поскольку у нас нет литературной информации и критики, которые бы охватили всю современную русскую литературу, — бороться с этим невозможно. Экономический развал влечёт за собой развал культурный.
Появление великих курских, смоленских, вологодских и мурманских писателей неизбежно. И это страшно. Хотелось бы, чтобы появились великие русские поэты и писатели (я не о себе). Когда видишь лишь первую программу ОРТ (у нас другие не показывают — сопки мешают), на газеты и журналы денег нет, поездка в городскую библиотеку — 30 тысяч, что мне, например, не по карману, — понятно, что особых успехов от литераторов ждать не приходится. Значительная часть писателей сегодня находится в подобных условиях. Нам, поэтам — легче. «Поэту хорошо, когда ему плохо». А как писать прозаику, живущему в сельской местности и, следовательно, отрезанному от информации и реальной жизни страны? Заживо хоронить себя или, как Ломоносов, пешком в Москву? Но времена не те. Не нужны Москве Ломоносовы».
Последние слова Николая Колычева напомнили мне один разговор, состоявшийся более 10 лет назад. По заданию редакции я была в командировке в Риге, «освещала» культурную жизнь — Праздники песни и живописи, театральные новинки. В программе у меня было также издательство «Пламя», специализирующееся на выпуске литературы на латышском языке. Директор, главный редактор и главный художник издательства рассказали о планах, показали выпущенные книги. Потом были ответы на вопросы. Среди прочего я спросила: «Скажите, что бы вы сделали, если бы вам сообщили, что у дверей «Пламени» с утра ждёт паренёк, который принёс свои стихи, что он с трудностями добирался до Риги издалека, из глуши?» «Как Ломоносов?» — хором спросили собеседники. «Ну, примерно»… «Нет, так не можно представить! — снова хором ответствовали латыши. — Если такой человек появится на какой-нибудь дальней мызе, мы первыми об этом узнаем и полетим, поедем, побежим к нему — в этом ни у кого не может быть сомнения».
***
Николай Колычев — дитя своего времени, то есть перестройки, слома старого и медленного вызревания чего-то отличного от отринутого. Проведённая варварскими методами, бесчеловечно и грубо, перестройка многих выбила из седла, вырвала почву из-под ног.
Нови нет, и старое — трещит…
Жутко, жутко жить во время наше,
И нельзя — вне времени прожить.
Поэт вновь и вновь возвращается к мотивам «крушения мира», он ощущает у себя в груди «холодок пустоты, а в душе — ощущенье пропажи, ощущенье утраты чего-то большого». Болезненно и остро переживает, что «украдено Завтра», что впереди — «погибельный путь». Потеря ни с чем не сравнима, легче было бы, «если б выкрали радость и грусть» и — самое страшное — «если б песню из горла украли».
Едва жива ущербная страна,
Держава рассыпается на части.
Брошенность, затерянность особенно остро ощущается в глубинке:
Кричат отчаянно окраины,
Не докричаться до столиц.
А как же другие люди переносят упадок, осознают свою национальную беду?
О, Русь! На все четыре стороны —
Просторы стонущей земли.
Зловеще застят небо вороны,
Тщедушно жмутся воробьи.
Но «воробьи» и «вороны» — это еще не весь народ. А что же он? Увы, безмолвствует. Поэта гнетут апатия, равнодушие, безразличие уставших от всех перестраиваний-переламываний соотечественников.
Мы не живём и не умерли. Мы —
Снимся друг другу…
Родная природа, картины которой так послушно и ярко передают у Колычева дух времени, сейчас откликается грустью, поражает убогостью: «За окном беда и вина, за окном — убогость и грязь… За окном — родная страна, галерея грустных картин».
Нельзя обвинять Колычева в пессимизме, растерянности — не такие «бойцы» в перестроечные годы заметались, а иные мечутся и по сей день. Любовь к своей стране поэт не утрачивает в самые тяжёлые для него (и для страны) годы, он всегда чувствует, что «за спиной — Россия, родное ненастье», что «в болезни, в гибели родимое — ещё родней».
Родину — не выбирают. Её, пишет Колычев, даже нельзя сравнивать ни с какой другой страной, ведь не сравниваем же мы «руки матерей в ветвистых венах». Пусть противоречивая, «неприкаянная» страна — а как близка, как люба сердцу.
Не вырвать из меня проклятия,
С Тобой — и жить, и умереть.
Осенним лиственным распятием
На древе Родины гореть.
К этим замечательным словам примыкает и другой колычевский вывод, оптимистичный и спасительный:
Я приемлю и эту жизнь,
Я восславлю и этот мир!
Поэт не был бы поэтом, если бы не знал, не видел выхода из тяжелейшего положения, в котором оказался народ, и не указал этот выход в стихах. К чему же он призывает читателя, основываясь на своём опыте?
Но шепчу я небу: «Благодарствуй
За места, любимые до слёз!»
И уже не в строй, не в государство
Верю — в поле, в тихий шум берёз.
Любовь к России, вера в неё вынесут нас к возрождению. «Надо встать. И в родное — врастать. И сплетаться корнями». Эта связь коренная, исконная, со своим народом, со своей историей, с «иконостасной памятью крестьянства» — вот в чём спасение. Поэт радостно внимает мудрому «гласу», напутствующему его: «К истокам истины, на Родину вернись!... Вернись на Родину, которая ушла!»
Короткая оговорка, но очень важная: ушедшая, утерянная Русь зовёт к себе своих заплутавших сыновей.
И ещё одно возвращение — как выход, как спасение. Возвращение к земле.
Мы заточили себя в железо,
Бетонной толщею обезболив.
И отсекаем — от тайны леса,
И отсекаем — от тайны поля.
Люди живут во зле, они устали от жажды мщенья, ведь им долго вдалбливали, что жизнь — борьба. Лишь земля, от которой исходит доброта, может спасти и сохранить, научить прощенью.
Как подшутила надо мной судьба!
Ведь я из мутной лужи у колодца
Напился веры в то, что жизнь — борьба.
Но жить куда труднее, чем бороться!
Человек счастлив только тогда, когда он живёт в согласии, спокойствии — именно этому учит нас тысячелетний народный опыт.
Идущим по слезам да по крови
Вовек не суждено дойти до счастья.
не противостоянью, в согласью
Учи меня земля,
Учи любви.
Николай Колычев ощущает себя русским, «плотью от плоти своего народа, а он, наш народ, ох, как не прост, он «то калечит, то лечит».
То стремнина, то лёд
В реках наших
И в речи…
О, Россия!
Гармония противоречий.
Интересны размышления поэта о русском национальном характере, о русской душе, которую всё равно не разгадать…
… безысходность рвёт сердца на части,
Но сладко этой горечью дышать…
А может быть, по-русски, это — счастье,
Когда болит и мается душа?
***
К мысли о преемственности поколений Колычев возвращается постоянно. Глядится ли его лирический герой в прозрачность речных струй и видит своё лицо, удивительно похожее на отцовское, предстают ли перед его мысленным взором предки, и он различает в их чертах свои собственные — всё подтверждает непрерывность народной нити. Эта связь «вовеки не прервётся», ибо «вечен стук сердец».
Раздел духовных стихов. В нём собраны, пожалуй, самые жизнеутверждающие, возвышенные, вдохновенные стихи, передающие веру в воскресение народа, его возвращение «на круги своя».
И не понять, кто прав, кто врёт.
У райских птиц — вороньи перья.
И если чем-то жив народ,
То лишь неверием в безверье.
Поэт с теми, кто идёт к Богу, ибо в вере — выздоровление.
И тяжек сердцу мир больной,
Мир без молитвы и без песни.
Обратите внимание: всё самое важное в своей жизни, самое высокое поэт сравнивает с «песней». Поэзия и молитва — для него понятия равнозначные.
И я к морю побрёл, заплутав.
Все мы в жизни, плутая,
К чему-то большому идём.
Из письма: «Возможно, вы заметите, что у меня в стихах различное отношение к Богу, к религии. Но дело в том, что стихи отражают моё духовное развитие. Я крестился в 91 году. Но атеистом никогда не был. В детстве родители спрашивали, кем я буду. Сначала я говорил: «Тунеядцем». У нас соседи были тунеядцы, нигде не работали, но у них всегда было весело. А потом вдруг серьёзно сказал матери, что кончу духовную семинарию и стану архимандритом. Для неё и для меня это слова до сих пор загадка. Дело в том, что в нормальной советской семье начала шестидесятых годов даже слов в лексиконе таких не было. Пятилетний ребёнок такого выговорить не мог. Церкви в Мурманске не было. Религиозных людей, службу, похороны по обряду я увидел значительно позже, лет в десять.
Когда плохо, к Богу обращаются все, даже коммунисты. Я люблю нашу православную церковь, как неотъемлемую часть русской культуры».
В удивительно глубоком стихотворении «Звонарь» поэт говорит, что «обречён увидеть мир за гранью восприятья». Для него тьма над долиной — чернота космическая, в колокол мирозданья «звонит, звонит звонарь, и смотрит в небеса, и видит Бога».
Как часто лирический герой Колычева, этот звонарь, преемник пушкинского пророка, засматривается на небо, рвётся душой в заоблачные выси, «туда, откуда снег идёт», и ещё выше — если взором не охватишь, душой постигнешь.
Душа к высокому стремится,
Куда-то выше, чем печаль.
Испокон веков небо притягивало человека. Этим он и отличается от других живых существ — способностью смотреть в высоту; животные видят лишь землю. Глядя в небеса, человек начал философствовать, воображать всякие колесницы Ильи-пророка. Родилась мифология. А потом — «разверзлись хляби небесные»… Свою религию мы тоже связываем с небом. «И… переходя к человеку, как бы ума лишаюсь от удивления, и не могу понять, откуда в таком малом теле столь высокая мысль, способная обойти всю землю и выше небес взойти. К чему привязан тогда ум тот? Как, исходя из тела, проходит он сферу одну за другой, проходит воздух и минует облака, солнце, месяц и все пояса, и звёзды, эфир и все небеса, и в тот же час оказывается в своём теле? На каких крылах он взлетел?» Прекрасные слова. Правда? Как будто сегодня написаны. А ведь им десять веков. Это «Шестиднев» Иоанна. Экзарха Болгарского.
Мысли славянского автора повторяются в поэзии славян, в нашей русской литературе: Державин. Пушкин. Лермонтов, Бунин — да все лучшие: «Разверзлась бездна. Звёзд полна…», «Реет облаков летучая гряда…», «Тучки небесные, вечные странники…». Потом — Рубцов, сейчас Колычев.
Конечно, в «космических» стихах Колычева больше вопросов, чем ответов на них. Понимая это, он сетует: «Кому полезны мы неизъяснимыми вопросами, неизлечимыми болезнями?»
Да, «болезнь» полёта фантазии, жажды знания и прозрения неизлечима. Но этой дорогой идут многие, ибо
Мы все — земные отражения
Огромного пространства звёздного.
Из письма: «Стихи эти («космические» - И.П.), как говорят многие, — не характерны для меня, но и жизнь пошла нехарактерная. Нельзя постоянно оставаться одинаковым. Я изменяюсь, как человек; взрослею, старею, что-то воспринимаю по-иному, поэтому меняются и стихи. В определённый момент каждый человек почти физически ощущает себя частицей мирозданья и вместе с тем понимает, что всё это мироздание заключено в нём. Даже великие поэты начинают писать стихи, на первый взгляд, не характерные для них У Есенина это библейско-космический цикл. Рубцов был на пути к этому. Жаль, что мы уже никогда не узнаем, не прочтём, что он вынашивал в душе. Но Рубцов и так космичен».
Колычев часто обращается в стихах к великим русским творцам: Пушкину Гоголю, Тютчеву, Кольцову, Блоку, Есенину, Клюеву, П.Васильеву — то посвящая им стихотворения или строки, то ссылаясь на них, то подхватывая какую-то мысль. Но чаще всего идёт перекличка с любимым поэтом — Николаем Рубцовым. Их многое объединяет, Рубцова и Колычева, — та же деликатность, человечность, то же стремление к тому, чтобы душа была «безбрежна и чиста», как пишет Колычев, чтобы не погас русский огонёк, который «далеко-далёко, только сердцу близко». Живи в наше время Николай Михайлович, не оставил бы он вниманием своего тезку и младшего брата, был бы ему наставником и другом. Как не хватает нам Рубцова, чей моральный авторитет мы только сейчас начинаем осознавать!
Но на Руси за Божий дар
Поэт всегда платил судьбою…
И потекла его звезда
С небес слезою голубою.
***
Почему Николай Колычев стал фермером? Это ведь непростой поступок. Человек ярко одарённый, интеллигентный и тонкий, живущий одной страстью — к поэзии, не мог не понимать, что он сознательно обрекает себя на одиночество, неустроенность, постоянный тяжёлый физический труд при полном отсутствии крестьянских навыков. Только ли любовь к земле и скотине, необходимость кормить семью, только ли стремление приносить пользу двигало им? В очерке «Как я был крестьянином в России и Норвегии» Колычев отвечает на этот вопрос, подчёркивая, что пришёл к мысли хозяйствовать самостоятельно «как пишущий человек всем творчеством своим подошедший к тому пределу, за которым, как я считал, мой путь познания национального характера и постижения русской духовности лежит через самостоятельное общение с землей и скотиной, путём ведения своего хозяйства…»
Начались его героические усилия «обжить этот брошенный кров», возродить «чистый звон над покосами». Трудности…
Красные блики бегут по траве —
Это от капелек пота в ресницах…
…Что я сумею одной-то лопатой?
Он понимает, что крест несёт, что ждать скорых и лёгких результатов труда не приходится:
Черепом белым в свете луны —
Ферма без крыши…
Дверь уцелевшая «Быть иль не быть?»
Ноет скрипуче.
Поэта гнетёт одиночество, оторванность от «большой земли».
Ни огней, ни дымов…
Хоть бы чей-нибудь шаг…
…Не деревня — погост.
Умирающие деревни… Русское сердце не может равнодушно биться при виде сельского запустения. Деревня — не только наша кормилица, это наша культура, наши истоки. Так грустно, что она уходит…
Уж близок вечер. И столбы дымов
Спешат тепло живое обозначить.
И сразу видно, где — дома, где — дачи…
И дач — намного больше, чем домов.
Для Колычева сельский быт, крестьянский труд — естественное, природное существование, дарящее немало радостей.
Выйду с вёдрами из дома
По певучему крылечку…
… Никуда спешить не надо,
Замерев, смотри и слушай…
…Лучше с вёдрами большими
Каждый день ходить за счастьем
Меж сугробов по дорожке…
И дело не только в природе, слитности с ней. В стихах раскрывается удивительно откровенно и искренно выраженная любовь к животным. В отличие от Рубцова, стихия Колычева — не кони, а крупный рогатый скор. Многие стихи сборника рисуют нам замечательных «братьев меньших» — быков, коров, телят. Как привязываются они к человеку, сколько тепла ему дарят! Не случайно мы говорим «телячьи нежности». Вот замычал обиженно теленок:
… сейчас заплачет:
И хочется жалеть и быть добрей
Тому, что слышал это плач телячий.
Ласка телёнка задевает «тончайшие нервы», душа «сладко стонет», хочется жить «не боясь добра», чтя родные поля, «скотины нежное касанье». «Прости, телёнок, ты меня добрей», — восклицает поэт. И каково же ему, привязавшимся к своим животным, их «резать и шкурять»! Много стихов об этой драме, рвут они сердце. Пожалуй, до Колычева в нашей поэзии такой трагедии, заключенной в мирном крестьянском труде, трагедии расставания с животными, не было.
Крестьянский труд учит многому. Он открыл поэту истину:
О, сколько лет я жил чужую жизнь,
Боясь добра, ведь к добрым мир суровей!
… теперь я просветлённым сердцем вызнал,
Что называл я жизнью суету.
А город? Да, там тепло и уютно, но…
Но, не любя скотины и земли,
Там полюбить не смогут Человека.
Гимном деревне, «планете Изба» звучат Колычевские строки:
Пусть песни просятся в сердца
И просится в луга скотина!...
…Кричит петух, мычат быки…
Есть радости на белом свете!
Его «планета» честная, трудовая, потому и радостная.
***
«Пейзажная лирика» — это определение как-то не хочется применять к Николаю Колычеву. И не только потому, что название стиля, характерного для многих представителей русской поэзии, звучит анахронизмом, почти как рококо и барокко. Нет, дело, разумеется, не в названии, а в существе подхода к природе.
Я ведь тоже природа —
Как ветер, как лес, как трава, —
Пишет Колычев, считая природу продолжением человека, его души.
Валятся снега моих ошибок
На листву невызревших заслуг…
…Дрожь листвы передается людям,
Пустоту разносит ветра свист.
Как многие русские поэты до него, Колычев одушевляет природу, и это помогает ему выразить тонкие оттенки человеческих переживаний:
Рванулось со стены страданье рук!
Ах, нет. Ах, нет, нагих деревьев тени…
…Осень — плачущая свирель
В узких дырочках сквозняков.
Отношение к родной природе у Колычева почти всегда радостное, светлое:
Бегу на улицу. И пусть
В лицо морозный ветер дует.
Замёрз, но на зиму не злюсь.
Раз люб я ей — пускай целует…
…Припадаю к реке губами:
То ль целую её,
То ль пью.
Картины русской природы — источник вдохновения для всех наших поэтов, всего отечественного искусства. Радостно, что Николай Колычев не устает зорко всматриваться в снега, листопады, в «покатость бревенчатой волны». Поэт даёт яркую формулу «тайны» нашей природы:
В этом древнем, как мир, сочетанье
Трав, деревьев, небес и воды
Есть какая-то высшая тайна
Невозможности всякой беды.
***
Почему на Руси так любят поэтов? С незапамятных времён любят. Для русского поэт — носитель слова. Ему Бог открывает нечто сокровенное. Много поэтов рождалось, рождается и будет рождаться, но мы называем великими лишь тех, в творчестве которых поёт чистая струна, созвучная душе народа, кто смог передать тональность своего времени, выразить чаяния соотечественников.
Утверждая, что «весь этот мир — большая красота», Колычев и слова для выражения этой красоты находит ясные и прекрасные, единственные слова.
Как жадно осень пьёт из неба свет!
И как многозначительны закаты...
Ночи у него «поспели и перезрели до черноты», зимний лес стоит, «как белый петух с гребнем обмороженным», ветер «проснулся перелётный и полетел», весна «на свете — неизбежность, так же, как любовь для человека». Запоминаются его «свет, сквозь ресницы деревьев просеянный», тонкая берёзка, что «кого-то ищет в небе ветками», фонарный столб в листопад, под которым будто мечется «ведьма в жёлтом платье» (здесь автор статьи ошибается: «ведьма в жёлтом платье» - это образ шаткого деревенского фонаря. - О.Л.), а мокрое взъерошенное поле у него — «как телёнок новорожденный».
Очень хороши характеристики осеннего ненастья, когда во тьме «так втянули головы дома, что видны остались только плечи», картина метели — «словно по полю катают белый шар, шар, похожий на огромного ежа». Или о свечах:
Пожаров пламя, угольки бессилья
И свет — светлиц, светилищ и светилен.
Поэт строг к слову, для него звукопись — не самоцель, она подчинена общему замыслу:
Закружили золотые сны,
Замели белесые печали...
...Всё вольней — по небу облака,
Всё сильней гнетут земные страсти...
Всё невыразимее тоска,
Всё недосягаемее счастье.
Казалось бы, суровая природа Севера не даёт поэту многообразия впечатлений, буйства красок, пейзажных контрастов. Но Колычеву этого и не нужно! У него есть луна, снег, дождь, река. То же, что у всех, но он смотрит на них и видит. И как видит! Луна, «как тонкая камея», расцвела «белым воском», она «плачет над иссякшими сёлами», туман скрывает «зевок луны в речной воде», луна «круглая да ясная», «под луной двурогой — сонная долина, дальняя дорога», «медная луна висит над городом», в воде отражается «взгляд обезумевшей луны». Десятки эпитетов, метафор — и все «лунные»! Целую диссертацию можно защитить на тему: «Николай Колычев — о луне», проследить, как ночное светило передаёт настроения поэта.
Солнцу повезло меньше. Колычев говорит о нём значительно реже, правда, и появляется оно
на Севере нечасто.
Сочился солнца пряник лакомый
Медовым светом.
Поляны ягодами плакали,
Прощаясь с летом.
Неисчерпаем наш язык, вот уж воистину велик он, греет душу новизна талантливых
поэтических строк, нечаянная радость от встреч с высокой поэзией.
Вот, например, Колычев взывает к бессмертному духу:
Взойди сквозь зелень, меднолицый,
Берёзам в души и осинам,
Посевом горькой жертвы листьев,
Высоким всходом птиц озимых.
И таких вдохновенных строк, несущих на себе печать яркого мастера, у Колычева бессчётно.
***
Спасибо маме поэта — Аполлинарии Петровне, она сохранила некоторые газеты с публикациями Колиных статей и рассказов, проставила на вырезках даты. Колычев — прекрасный публицист, его очерк «Лицо» — о нашем солдате, вернувшемся после контузии из Чечни, — страшное свидетельство времени, страстное антивоенное выступление. Статья «Сотвори себе Родину», тоже опубликованная в мурманской газете в 1995 году, посвящена волнующей Колычева теме — «процессу самопознания народа, процессу болезненному и благодатному, как родовые муки».
«Мы всегда откладываем вопросы культуры на потом, — пишет Колычев, — когда сыты будем. Сначала откладывали до тех пор, когда исчезнут очереди за колбасой и на прилавках синие куры станут белыми. Затем откладывали до отмены талонов, теперь — до своевременной выплаты зарплат, чтобы хоть как-то прокормиться. Но больше откладывать некуда. И начинать надо с того, чтобы, голодая, наши дети шли делиться с соседом только потому, что он — земляк, потому, что у нас одна Родина, независимо от специальности, внешности, обутости и одетости. Иначе — можем и не выжить. Сотвори себе Родину, чтобы чувствовать себя народом».
Колычев серьезно занимается вопросами этнической самобытности. Четыре месяца просидел
над большим трудом «Эволюция национальной нравственности как наука», дал сравнительную характеристику национальных характеров по дописьменной литературе (эпосу) англо-скандинавов, франков, славян (в основном, русских) и частично — Востока, Индии. Опубликовать, конечно, нигде не смог.
Из рассказов Колычева отметим «Телячьи нежности», «Макар», «Герман», хотя это скорее
очерки — искренние повествования о жизни автора. Еще точнее — стихотворения в прозе. Поэтический дар проявляется во всём Колином творчестве.
Смешно слышать так часто повторяемое «Поэт в России больше, чем поэт», «Землю попашет
— попишет стихи». Разве что с юмором, думаю, можно такое придумать. Особенно если поэт живёт в деревне — уж непременно вызывает удивление: как можно совместить разные ипостаси — поэзию и крестьянский труд? Мало кто понимает сущность поэтического дара, который для человека — это его всё, он заполняет душу целиком, без остатка. Всё остальное — профессия, занятия, быт — лишь прилагаемое к поэзии, «сверх неё».
Что касается профессий, то у Колычева тут всё в порядке. Ученик электрика, шофёр, потом служба в армии, снова шофёр — водитель бензовоза, художественный руководитель Дома культуры в Лувеньге, слесарь, лесоруб, сторож детского сада, батрак в Норвегии, фермер. Неплохо для поэта? Но это ещё не всё. Что же он, живя у моря, не заразился его романтикой? Нет, почему же, пытался освоить морскую профессию, вкалывал в порту, на заработанные деньги поехал в Петербург, проучился три года на судомеханика, но был исключён, как он говорит, "за своенравный характер".
В стихах Колычева много песен, в основном, русских народных, например, "любимая, про ямщика". Они цитируются, подчёркивается их значение, говорится о впечатлении, которое они оставляют. Читая такие стихи, невольно представляешь автора очень музыкальным человеком. Колычев, действительно, хорошо играет на фортепиано, гитаре, учился в музыкальной школе в Мурманске.
Из письма: "Я с 14 лет - по ансамблям, ВИА, группам. Когда работал художественным руководителем в клубе, подготовил два состава: взрослый и детский. Делали мою программу. В прошлом году достал на неделю синтезатор, записал фонограмму, потом знакомый вокалист напел несколько кассет. Мы с ним и по концертам поездили".
***
Чуткая к изменениям в обществе, к переменам его настроений, литература наша (пожалуй, действительно, только русская) всегда, как компас, указывает своей "магнитной стрелкой" на главную болезнь, основную опасность. Сейчас красный указатель замер на секторе "эгоизм". Этот божок, общий идол разъедает общество, отравляет души людей, означая и злобу, и коварство, и презрение к народам неугодным. По счастью, Николаю Колычеву удалось избежать этой болезни, во всяком случае, если судить по его литературному творчеству. Да и по поступкам тоже.
Как-то не хочется его называть самобытным поэтом, самородком, мурманским литератором. Того гляди, он в своей "самобытности" останется областным писателем на всю жизнь. А Пушкин был самородком? А Есенин?
Хватит ли у Коли сил вынести тяжёлую крестьянскую ношу? Ведь кредитов не дают, корма купить не на что, трактор ломается, воду носит в вёдрах с речки. С раннего утра — и пока ноги держат, всё сам, своими руками. Выдюжит ли его семья нужду, неустроенность быта?
Конечно, таких людей должно беречь государство. Или нация, общество. Талант — национальное достояние. Но... Где ты, государство? Где ты, общество?
Николай Колычев работает, трудится в поте лица своего, думает, страдает "всей своей душой разгорячённою", пишет стихи. От этой поэзии веет чистотой, силой, уверенностью в правоте. Он знает, не может не осознавать силу собственного таланта, своё место в литературе.
Давайте же и мы, прочтя книжку "И вновь свиваются снега...", определим это место. Но сделаем свой вывод мысленно, не вслух - чтобы не сглазить.
Вступительная статья к сборнику Н.Колычева «И вновь свиваются снега…». – М.: Россия молодая, 1997. – С.5-24.
Комментариев нет:
Отправить комментарий