понедельник, 9 июня 2014 г.

Будет ли Праздник? Рассказ

Николай Колычев


I.  Двое у окошка.


Филипповна сидела у окна на кухне, положив старую, сморщенную, выцветшую, но почему-то тяжелую голову на ладони рук, локтями упертые в подоконник.  Рядом примостилась кошка Вася.

Филипповна подобрала её, облезлую и голодную,  два года назад в подъезде. Кошка была старая и ничейная, одинокая, значит. И Филипповна осталась совсем одна, похоронив мужа – Василия Павловича.

Вообще-то Филипповна почему-то решила, что это кот. О том, что Вася – кошка, она так до конца дней своих и не узнала, да и, пожалуй, ей было всё равно. Есть рядом какая-никакая живая душа – ну и ладно, и добро. Кошке тоже было всё равно. Крыша над головой есть, кормят.  А то, что зовут Васей? Ну, Вася и Вася. Василиса, стало быть. Красивое имя.

Может, кто-то сочтёт это кощунством. Я, по правде сказать, тоже поначалу так думал.  Но что поделаешь, если Филипповна её именно так назвала? Видимо, просто необходимо было ей дорогое имя. Хотелось произносить его почаще, а возможно, какая другая причина тому была... Не будем судить людей.  Был бы человек, а судии – без нас найдутся.

Вот так вдвоём сидели они и смотрели в окно. Теперь часто и подолгу так сидели. Телевизор у Филипповны сломался в прошлом году. Заняться ремонтом всё руки не доходили… Точнее – ноги. Ноги у Филипповны были старые и больные. Стройные и сильные в молодости, они теперь отекли и ослабли, и она порою с удивлением смотрела на эти,  казалось бы, вовсе чужие,  мясистые столбы, которые, несмотря на свои внушительные размеры, с трудом удерживали и перемещали её вовсе не грузное тело. Телефона у Филипповны нет, никогда не было, и теперь уже – наверняка не будет.  А тащиться на таких ногах в мастерскую…

«Да Бог с ним, с телевизором.  Мороки больше.  Всё равно насовсем не отремонтируют. Опять сломается. Опять иди, мастера зови, деньги плати...  Тьфу, пустое!»

Кошка Вася смотрела на воробьев,  шелестящими стайками облетающих то одно, то другое ещё безлиственное дерево. Порою кошка вздрагивала и подавалась вперёд, упираясь носом в стекло.  Она думала о чём-то своём, впрочем, о чём она думала, можно было легко догадаться. Её блюдце с мелко накрошенным в молоко батоном давно опустело, и до вечера, пока хозяйка не сядет ужинать,  рассчитывать Васе не на что.  Рацион хозяйки, а значит, и кошки, разнообразием не отличался.

Филипповне еще повезло. В ее доме, на первом этаже два магазина – «Хлебный», да «Молочный», самые для неё необходимые. В другие магазины она выбирается крайне редко – не по её ногам.  Да и на какие деньги ходить?  Пенсию опять задерживают...  Вот и тяни, как хочешь.

А за окном была весна. Хотя еще не та весна – радостная, набухающая почкой, готовой взорваться зеленью… Скорее – это было предвесенье – слякотное, грязное, с умирающими обрывками снега на газонах, огромными лужами на дорогах и неприлично, до безобразия, голыми деревьями и кустами…

Филипповна разглядывала улицу, вглядывалась в лица прохожих, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых, и хотя место за её окном было, пожалуй, самым людным в городе  (дом, в котором жила Филипповна, располагался напротив здания администрации),  знакомые попадались всё реже и реже.

Бывали и такие дни, когда за окном она встречала лишь чужие, незнакомые лица. И все они, незнакомые, были явно моложе её.  Мир за окном казался чужим и непонятным. И она ощущали себя чужой, «не от сего мира». В такие дни ей было особенно тоскливо и даже досадно, что так «зажилась» на этом свете.

Но сегодня день был на редкость щедр на знакомых, а каждая такая встреча издалека – маленький праздник Филипповны. Улыбка – тёплая,  добрая озаряла её увядшее и застывшее лицо, согревала, разглаживала морщинки и зажигала глаза каким-то чистым, лучистым сиянием. Она привставала, порывисто взмахивала рукой. Тянулась к форточке...  но никогда её не открывала. Да и зачем? Не кричать же на всю площадь её голосом – усохшим и потрескавшимся…  Но ведь так хочется, чтобы кто-нибудь увидел её в окне, вспомнил, зашёл поговорить…

Мысленно Филипповна постоянно разговаривала – и с давними почившими родителями, и с родственниками, и подругами живыми и умершими, и с детьми, разлетевшимися по свету, и с детьми детей – своими внуками, которых она помнила еще совсем маленькими, и, хотя знала, что они давно уже выросли, но всё же не могла представить их взрослыми…

Иногда она разговаривала с кошкой Васей, но кошка лишь сочувственно смотрела ей в глаза и ничего не отвечала. А так хотелось слова живого.


II. У парадного подъезда.

 «Назови мне такую обитель».
Некрасов.


Люди за окном входили и выходили из администрации. Два потока… Один – туда,  другой – оттуда. Шли просители – их сразу можно было узнать по одежде, по осанке. Время от времени выскакивал из подкатившей машины какой-нибудь «весь кожаный» - с папкой или дипломатом в руках – и, энергичным шагом, ловко лавируя между стариками и лицами неопределённого возраста, пола и рода занятий в потасканной одежде неопределённого вида, пробегал до входа, хлопал дверью, и уже через несколько минут точно таким же образом возвращался обратно. Подъезжали женщины в богатых шубах  и дублёнках. Это – гордыми павами проплывали в людском потоке, брезгливо огибая жалкие обломки человечества, всем своим видом подчёркивая непреодолимую границу между ними и собой.

Смотреть на это однообразное бесконечное движение изо дня в день Филипповне было неприятно и даже страшно, и отдыхала она  - душой и сердцем, глядя на редкие престарелые пары…

… Идёт старичок со старушкой, – он её под руку поддерживает, она ему воротничок пальто поправляет…

«Эх, пожил бы подольше Палыч. Осталась вот одна.   Сейчас бы оделись и тоже пошли бы чего-нибудь просить… Чего просить?..  А всё равно чего – лишь бы вместе…   А что? Вон – все ходят. Просят…   И мы пошли бы.  Когда вдвоём! Что же мы, хуже других, что ли?  А одна… Нет, не пойду. Да и чего мне?.. Живу.  Не померла ещё…   А помру – так что? Невелико горе.  Пожила. Все там будем…»

Филипповна привлекла к себе кошку, погладила.  «Эх, Вася. Вася, хороший ты мужик, но … не Василий Павлович, как тебя ни называй. Бестолковый ты.  Какой с тебя прок?..»

Кошка фыркнула. Протестуя. и отскочила в сторону. «Ну ладно, ладно. Ишь, характерный какой… Сиди уж… А вон, глянь, Петрович идёт. Помнишь Петровича? Да откуда тебе помнить. Ты и не видел его ни разу».

Филипповна привстала, подняла руку, но тут же тяжело опустилась на стул. «А. всё одно не увидит».

Люди, идущие в администрацию, всегда обращены к Филипповне спиной, лиц их не разглядеть; а походка и одежда стариков настолько похожа,  что трудно кого-нибудь узнать наверняка. Выходя из администрации, люди лишь на мгновение показывают свои лица – чаще всего растерянные, обиженные, недоумевающие. Словно обращающиеся ко всему народу, ко всей стране; ко всему миру: «Люди добрые! Да что же это на свете творится-то?!»

Но лишь бросив такой взгляд, они, словно опомнившись, потупив глаза, как-то пришибленно согнувшись, шаркающей походкой направляются прочь, махнув безнадёжно рукой – если женщина или старуха; или зло сплюнув под ноги и шевеля губами (матерятся, поди) – если мужики или старики. И конечно. уж им не до Филипповны в окошке. Своё гнетёт…



III.  «Солнечный круг. Небо вокруг…»

«Ох, тоска!»

Филипповна тяжело встала,  проковыляла в комнату, подошла к коробочке радио, покрутила ручку, покрутила головой и тяжело, с сожалением вздохнула.

«Вторую неделю молчит. Нет, не заговорит боле. Сломалось радио совсем».

Полы в комнате давно не крашены. Но Филипповна чистоту блюдёт, моет их часто. Там, где половые доски не прикрыты домодельными, вязаными из лоскутков половиками, видно, как краска смыта слоями. И память слой за слоем смывает прожитые годы, возвращает Филипповну в прошлое: «Светло-коричневый… тёмно-коричневый…   А вот – почти жёлтый… А вот и он – синий, васильковый… Вася-василёк…»

«Ох, и чудила ты, Палыч», – как живому прошептала Филипповна.

… Совсем ещё молодыми были. Она с детьми в отпуск к матери ездила, а он дома ремонт делал… Встретил на такси, с цветами… «Я, - говорит, – сюрприз вам приготовил». И до самой двери уговаривал: «Ты только не удивляйся». А как зашли в квартиру – ба! – полы синие, стены зеленые, а в углу на стене солнце жёлтое с лучами нарисовано.

«Это, - говорит, – пол - словно море;  стены – словно лес зелёный, и – солнышко светит. Правда, здорово?! А если честно - красок других нигде не нашёл. Ну, ничего ведь, жить можно?»

«Ох и ругалась тогда, ох и пила его».

Филипповна счастливо улыбнулась. Прислонилась к стене, отколупнула ногтем несколько слоев сморщившихся обоев, оголив зелёный пятачок.

«Ох, и ругалась…  Ох, и пилила…»

И вдруг, словно опомнившись: «Дура…  Дура!.. Он ведь так старался. Он ведь сюрприз хотел. Праздник хотел…  Ой, дура!.. Ты уж прости. Палыч…»

Перед глазами стоял не привычный Палыч последних лет жизни – хворый, кашляющий, замученный многими болезнями, а молодой, здоровый, сильный её муж Вася… Васенька… Василёк…  И пол - синий, как море, и стены – зелёные, как лес, и солнышко на стене – доброе-доброе…

И слезинки – чистые, светлые покатились по щекам старухи.

«Ты прости меня, Вася, прости дуру бестолковую».



IV.  Есть Праздник.


Филипповна тяжело опустилась на диван. Окинула взглядом немудрёную, хрущёвских времен, обстановку квартиры, с явным сожалением задержала взгляд на  бесполезном, «для мебели», завешанном кружевной скатёркой телевизоре.

Достала из кармана халата пузырёк с валидолом, сунула таблетку под язык…  Нет, невмоготу ей наедине с воспоминаниями. Поговорить бы с кем, поделиться.  Она достала из шифоньера потёртый старомодный кошелек, пересчитала его содержимое.

«Всё.  Пойду на улицу. Встречу кого знакомых – зазову в гости. Если старушка – баранок куплю. Чай, сахар – есть… А старик – так и на чекушку разориться не жаль. Пускай выпьет, а и я тоже стопочку могу – для разговора».

Она решительно одевалась в прихожей. Тяжело сгибаясь, сопя, натягивала тесноватые в голенищах резиновые сапоги. Одев пальто в один руках рукав, долго не могла попасть в другой. Окончательно измучившись, но так и не надев пальто в оба рукава, она рухнула на скамейку напротив зеркала. Из зеркала на неё глядела растрепанная, раскрасневшаяся старуха в пальто, одетом в один рукав. И страшно ей стало, только что побывавшей памятью в молодости своей, и не хотелось верить, что это она – в зеркале. Ещё острее обожгло стремление вырваться на улицу, к людям, видеть молодые красивые лица.

Она закрыла глаза…  Стало темно и спокойно…  Затем снова открыла, и ей вдруг показалось., что ничего не было – ни перестройки, ни смерти мужа, ни самой старости. Прихожая была такой же, как десять, пятнадцать,  пожалуй, и двадцать лет назад. И ещё ей показалось, что сегодня – Праздник! Да, да! Обязательно – Праздник! Первое Мая! И они все вместе, всей семьей идут на демонстрацию. Конечно, конечно…  Вон – и музыка играет. Она отчетливо слышала духовой оркестр:

«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…» - замурлыкала, подпевая, Филипповна.

Она тороплив, сразу попав во второй рукав, надела пальто.

«Ой, Вася ведь с ребятами на улице.  Ждут давно.  Сейчас опять ворчать будет. Что ж я копаюсь-то?»

Не глядя в зеркало, как женщина, уверенная в своей красоте,  она по-молодому пригладила волосы, поправила пальто, и, прихватив хозяйственную сумку (мало ли что придётся купить), хлопнув дверью, шагнула в подъезд…


V.  Нет Праздника.


Праздник исчез. Вернулась реальность – страшная, неприглядная, неотвратимая.. Грязный, заплёванный кафель под ногами. Сквозняк из разбитых окон подъезда. Тяжёлые металлические двери квартир новых, незнакомых и непонятных ей жильцов, обшарпанные, побитые двери тех старых, кто еще остался… Пакеты какие-то, бумажки…

Филипповна взяла оставленную кем-то на подоконнике пустую пивную бутылку, провела пальцем по горлышку и, удовлетворённо кивнув,  опустила в сумку. Опираясь на облупленную стенку (перила местами были оторваны, местами так загажены, что к ним страшно было прикасаться), она спустилась вниз и вышла из бездверного подъезда на крыльцо.

У крыльца громоздились сваленные в кучу ванны, унитазы, обломки старой мебели, кирпичи, какие-то тряпки. Новые жильцы покупали квартиры и сразу переделывали всё по-своему, по-новому, а старьё – выбрасывали.

Железных дверей в подъезде становилось всё больше и больше, а старых, привычных, как и знакомых Филипповне жильцов – всё меньше.

Где-то под этой кучей у подъезда были погребены крохотный палисадничек, столик и скамейка, на которой когда-то любила сиживать Филипповна и другие старухи.

Филипповна тревожно перебрала в памяти всех соседей по подъезду, и вдруг обречённо поняла, что старух-то больше не осталось. Что она – последняя, а значит – её черёд пришёл. Но ни ужаса, ни даже тоски по этому поводу не испытала. Просто поняла - и всё тут.

«Мяу!» - кошка Вася окликнула её с ванны, поставленной на попа и прислоненной к стене дома.

«Ах ты! Успел выскочить со мною! Ну, погоди, я тебе…» Кошка щурилась и умывалась лапкой. Филипповна, размахивая сумкой, попыталась согнать кошку с ванны, но та слазить не собиралась, лишь отодвинулась к стене, в зону недосягаемости.

 - А ты, бабуля ящик подставь, так и достанешь.

У стоянки машин, плотно приткнувшихся друг к другу, двое «кожаных» потягивали пиво, с интересом наблюдая за ней.

«Ишь, заботливые какие, завалили тут всё, а теперь советы дают», - она глянула на парней, высоченных, здоровых, и хотела уже попросить о помощи, и вдруг испугалась. «А вдруг откажут, насмеются, поиздеваются?..» И волна достоинства всколыхнулась в ней и захлестнула уже рождающуюся просьбу.

Она с трудом влезла на шатающийся ящик, достала кошку, но, опускаясь вниз, оступилась, упала, прижимая кошку к груди, неприлично задрав ноги.

«Кожаные» как-то не по-людски заржали, что-то заорали, но она не вникала в смысл, ей и без того было больно.  Нет, не от того, что ушиблась, не так ещё падать приходилось, и стыда она перед ними не испытывала, и даже сердце, как ни странно, стучало ровно и спокойно, но почему-то болела душа. Филипповна не сомневалась, что это именно она, душа болит – так сильно, так щемяще – почти физически.

Она сдержалась, не заплакала, лишь глянув на парней, укоризненно покачала головой.   Идти куда-нибудь расхотелось, по телу разлилась усталость, и Филипповна думала уже лишь о том, как вернуться домой. Она запихала кошку в сумку, где лежала пустая пивная бутылка, и наглухо застегнула молнию. На прощание окинула взглядом ставший таким неродным дворик, и вдруг среди хлама увидела небольшой фикус Он, еще живой, лежал, вывалившись из разбитого горшка. Земля с корней осыпалась, и они скрючились, как замёрзшие пальцы.

И вновь накатило на Филипповну сознание своей ненужности, неуместности в этой новой жизни, и еще яснее ощутила она неизбежность и близость смерти, и опять не испугалась её и даже подумала, что, наверное, так и должно быть. Жизнь идёт, приходит новое, вытесняет старое на свалку.  И ее скоро вынесут, как ванну, на унитаз из этого подъезда. Только не на эту свалку, а на другую – человечью.

Старьё из её квартиры выбросят и устроят всё по-новому, и упрячут всё своё новое за железной дверью… Но что-то внутри её, понимая и принимая всё как есть, не хотело мириться с этим – протестовало, кричало, грызло и жгло её изнутри.. Ведь не жалко ей ни ванн, ни унитазов, ни барахла.  «Ну, раз хотят они, могут жить лучше, чем мы жили – пускай живут». И не завидовала она ни железным дверям, ни их машинам. Но жалко было Ваську, жалко фикус… и себя тоже – немножко жалко.

«Живые ведь, живые ещё… Живых-то зачем? Живых – нельзя. Неужто не жалко? Они же не виноваты, что из другой, прежней жизни, что их жизнь прошла, а они почему-то остались. Ни фикус не виноват, ни Васька,.. ни я».

Она подхватила фикус и поковыляла домой.



VI.   У окошка. Филипповна, Фикус и кошка.


Раньше у Филипповны были цветы в доме. Ну, не  так чтобы много – алоэ, пара кактусов, и для души – герань. Еще какие-то голубенькие цвели, она уже и названия не помнит,  но, пока возила мужа в Москву, в институт (а пробыли они там более двух недель с дорогой), все завяли.  И когда вернулись – тоже не до цветов было… После похорон она освободила горшки и больше цветов не заводила.

Вернувшись домой, Филипповна выпустила кошку из сумки, а фикус опустила в трехлитровую банку в тёплой водой и поставила на кухню, на подоконник.  «Отогревайся». Отыскала горшок побольше – на вырост.

«Фикусы – они большие вырастают. Вот отойдёшь немного – потом в горшок посажу тебя, землицы насыплю, и будешь у меня на окошке жить-поживать».

Поужинав молоком и батоном, они уже уселись у окошка – Филипповна, кошка Вася и Фикус (так его и назвала Филипповна).

Рабочий день кончался, и людской поток, вливавшийся и истекавший из здания администрации, на глазах хирел, а затем и вовсе иссяк.

Пошёл дождь, добивая последний снег на газонах, переполняя лужи, ускоряя бег мутных взбалмошных ручьёв.

К администрации подъехали два самосвала, порычав, подняли и вновь опустили кузова и уехали, оставив на газонах две здоровенные кучи земли – жирной, блестящей, дышащей паром… Филипповне даже показалось, что она чувствует запах – ни на что не похожий, ни с чем не сравнимый запах земли.

«Живём! – подмигнула она Фикусу, - Подожди, людей поменьше будет, схожу тебе за землицей».

Фикус вроде как понял и благодарно кивнул в ответ.  Или ей только так показалось.

Они долго ещё сидели втроём у окошка, глазели на заплаканную улицу, на прохожих под зонтиками, бегущих куда-то по своим делам…

Сгущались сумерки, но на душе у Филипповны становилось светло и ясно, словно все дневные огорчения и обиды смывал этот очистительный дождь.

Наконец, прохожие стали вовсе редки и реже стал дождь, и фонари зажглись, осветив площадь перед зданием администрации, остановку автобуса, ларёк, газоны с кучами земли…



VII.   Милые люди… Милые лица… Милиция.


Филипповна оделась на редкость ловко. Взяла помойное ведро. «Заодно и мусор выброшу». И, наказав своим питомцам «Ждите, я – мигом!»  - хлопнула дверью.

Во дворе никого не было. Чутко дремал табунок машин на стоянке. Мокло чьё-то бельё на верёвках. Филипповна вывалила мусор в контейнер.

«Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…», - горланил кто-то пьяным голосом в соседнем квартале.

«Какое же сегодня число?» - мучительно гадала Филипповна, огибая дом и выходя к остановке на площадь.

На остановке топталась парочка под зонтиком.  Автобуса ждали? Или просто целовались? – кто их разберёт.

Филипповна решила узнать у них – какое число сегодня, но, отвыкшая от разговоров, запутанная разными переменами в жизни, никак не могла сообразить, как бы к ним обратиться, чтобы не обидеть.

«Господа?» - нет, такое обращение она отмела сразу. Язык, в жизни не произносивший этого слова, отказывался его выговаривать. Что-то самоуничижительное, холопское мнилось.

«Граждане?» - нет, как-то официально и отчуждённо.

«Сударь?.. Судари?..  Сударь и сударыня?..» Тьфу ты…

- Милые люди, - тихо позвала она, но ей никто не ответил.
- Милые люди, - она повторила громче  и настойчивее.

Он, в очках, с тонким интеллигентным лицом, отстранившись от девушки и высунувшись из-под зонтика, удивлённо взглянул на Филипповну:

- Это вы нам?
- Вам, вам, милые люди.
Филипповне самой понравилось это сочетание, и она повторила его уже громко и уверенно.- Милые люди, а какое сегодня число?

- А что? – девушка круглыми вопросительными глазами выглянула из-за плеча спутника.
- Ничего… Просто хотелось бы знать.
- М-да, - парень  недоверчиво посмотрел на Филипповну, затем на часы.
- Двадцать девятое апреля. Двадцать один час, пятьдесят две минуты, тридцать одна секунда.
- А зачем тебе это?
- Что?
- Тридцать одна…  секунда.
Парень недоумённо пожал плечами.
- Время – деньги.
- Дурачок, у вас сейчас время – счастье…

Филипповне хотелось им сказать ещё что-нибудь… доброе, но они уже спрятались под зонтик. Она постояла, нервно перебирая дужку ведра, и уже было пошла дальше, как вдруг обернулась, и, слегка наклонившись вперёд, позвала тихонько:

- Милые люди.

Очки и вопросительные глаза выглянули из-под зонтика.

- С Нас-ту-пающим! – громко прошептала Филипповна

Они переглянулись, парень хмыкнул, потом вдвоём негромко рассмеялись.

Филипповна счастливо улыбнулась и, позвякивая ведром, пошаркала через дорогу.

По другую сторону дороги стояли три милиционера с дубинками, рацией, и большой, лохматой на вид, очень добродушной псиной. Милиционеры курили и незлобиво переругивались между собой.

Какое-то нехорошее чувство закралось в душу Филипповне, что-то постыдное, предосудительное примстилось ей в этом походе за землёй. «Вроде как красть иду».  Она остановилась в нерешительности, успокаивая себя: «Да чего я боюсь-то, что с того, что полведра земли возьму? Пока везут – просыпают больше. Да ну, разве кто что скажет? Да я вон, у милиционеров сейчас разрешения спрошу, еще и засмеют ведь, что такое спрашиваю».

У Филипповны в душе уже вовсю зацветал Праздник. «Вот уже почти тридцатое апреля, а там – и Первомай». И вдруг ей поверилось, что ничего плохого уже не может случиться, и хотя она видела,  чувствовала: что-то не так, вернее, всё не так, но какое-то внутренне ощущение, воспитанное в душе всем её долгим существованием, будоражило кровь, заставляло чувствовать приближение Праздника, радости, веселья… Заставляло, вопреки всему, что творилось вокруг. Сердце хотело вырваться наружу, в этот сумрачный дождливый мир, осветить, украсить его…

- Здравствуйте, милые люди, - поздоровалась Филипповна с милиционерами. Они продолжали разговаривать, ни один даже не повернул голову в её сторону.
- С наступающим вас праздником!

Один из них вполоборота глянул на Филипповну, стряхнул пепел и вновь включился в разговор. Постояв с минуту, она пожала плечами и направилась к зданию администрации, где на газонах дыбилась двумя чёрными горбами земля.

- Эй, бабка, ты куда?! Стой! – окрикнули её сзади.

Она остановилась, обернулась.

- Иди сюда! – один из них сделал шаг по направлению к ней и выразительно помахал дубинкой, требуя приблизиться.

Филипповна пошаркала к ним. Издалека, ещё не совсем подойдя,  миролюбиво начала:

- Здравствуйте, милые люди. С наступающим вас Праздником!
- Ладно, бабка. Зубы-то не заговаривай. Чего здесь шляешься по ночам?  Что у тебя за ведро? С чем? А может ты коммунистка-террористка?  А?!

Двое других милиционеров громко заржали.

- Да чего вы ржёте-то, болваны? Что – думаете, террористы – все в масках, в камуфляже и с автоматами наперевес, как в кино? Нет!  Подойдёт вот такая бабуля. Поставит у здания администрации ведёрко и уйдёт. А потом – так ухнет, что на этом месте лишь одна большая воронка останется. Так-то вот. Ну-ка бабка, поставь ведро, и десять шагов назад. Быстро! Кому сказал?! Чё, не поняла? А?!

Милиционер, занося дубинку, приблизился к Филипповне. Она в ужасе выронила ведро, отшатнулась, отступила назад пару шагов, присела и подняла руки, ладонями прикрывая голову…

Милиционер поднял ведро, внимательно осмотрел его со всех сторон, бросил и сильно поддал ногой. Дужка ведра отскочила и отлетела куда-то, жалобно звякнув. Милиционер подошёл к Филипповне, брезгливо морщась,  похлопал её спереди и сзади.

- Вали отсюда, бабка. И, не дай Бог, я тебя ещё раз здесь увижу. Не дай Бог! Ты поняла?!

Он не сильно подтолкнул Филипповну в спину, отчего она пробежала несколько шагов своими тяжёлыми негнущимися ногами.

- Живо отсюда! Бегом! – неслось ей вслед.

Она молча подняла с дороги ведро, поискала глазами дужку, и, не найдя, пошатываясь, поплелась домой.  Хотелось плакать, но слёз не было.  Да и обиды особой не было.  Был лишь страх  и непонимание происходящего.

… Дома она долго не могла уснуть, ворочалась.  Даже кошка Вася, обычно спящая у неё под боком, ушла на пол, к батарее.

Потом Филипповна долго сидела на кухне, глядела на Фикуса, опустившего листья вдоль стволика, то ли спящего, то ли умирающего. Вглядывалась в лица милиционеров за окном, силясь их рассмотреть, закрывала глаза, пытаясь вспомнить, но почему-то вспоминала лишь добрую морду их большой лопоухой собаки…

Так и уснула, повалившись на подоконник.

И снился ей удивительно яркий сон. Праздник снился. Всё вокруг синее, зелёное, а солнце жёлтое-жёлтое, и глаза не режет, как нарисованное.

«Солнечный круг, небо вокруг…»

И много-много красного. Флаги, банты, плакаты, транспаранты, шары… И - большими буквами – МИР, ТРУД, МАЙ. И Фикус, и кошка Вася, и покойный муж Василий Павлович, и родители, и дети, и внуки  - все, вроде как на картинке нарисованы или на старой фотокарточке сняты – такие счастливые, улыбчивые, что в жизни теперь таких не бывает…



VIII.   Без названия.


Что за время — зима неушедшая,
Что за время — весна ненаставшая,
Небеса - от снегов прозревшие,
И земля - от снегов уставшая.

Созревание капли трепетной,
До броженья в сердцах — мгновение.
И деревья стоят — скелетами
В ожидании воскрешения.

Дышит ветер весенним напутствием,
Назревает безумное, страстное…
Что дороже нам: радость предчувствия?
Праздник сам? Или память о Празднике?

Проснулась Филипповна от скрежета за окном. У администрации два мужика и то ли   женщина, то ли пацан разравнивали кучи земли по газонам, подчищали с бетонной плитки. Милиционеров не было. Филипповна глянула на Фикуса. Листочки его совсем сморщились, и весь он согнулся, поник.

«Что, совсем плохо, милок? Ну, потерпи, потерпи. Я уж схожу ещё разок, попробую».

Она вновь оделась. Долго искала какую-нибудь верёвку – повязать вместо дужки, но не найдя, подхватила ведро подмышку и поковыляла на улицу. Не глянула на часы, но было ещё очень рано. Прохожих на улицах почти не было, на остановке – тоже ещё никого.

…Филипповна подошла к клумбам. Работающие не обращали на неё никакого внимания, и она долго переминалась, не зная, как поступить. Просто подойти и зачерпнуть земли ведром ей было почему-то неудобно, даже стыдно, вроде как украсть. Спрашивать у работников тоже не хотелось.

«Что людей по пустякам от дела отрывать», - уговаривала она себя, прекрасно понимая, что просто-напросто боится заговорить с ними, унижения боится. И не так ей себя жалко, как за людей, ее оскорбляющих, стыдно и страшно. Как же они жить-то дальше будут?..

Она всё-таки заставила себя. Собрала волю в кулак, доброжелательно улыбнулась и шагнула вперёд.

- Здравствуйте, милые люди. С наступающим Праздником!
- Чё? – мужик разогнулся и непонимающе уставился на неё. – С каким праздником?
- С Первомаем.
- Да ну тебя, что это теперь за праздник? Теперь только церковные, престольные в почёте, твой Первомай - так, для коммунистов.
- Разве не будет Праздника?
- Да ты что, старая, с луны свалилась, или от зимней спячки ещё не отошла? Ведь и прошлый год не праздновали, и позапрошлый. Ну, соберутся коммунистов человек тридцать, может, пятьдесят – от силы, покричат малость, помитингуют – и по домам, водку пить.
- Не будет Праздника? – Филипповна глядела на мужика умоляюще, ей вдруг показалось, скажи он – «Будет Праздник», - и всё вернется, всё станет на свои места.
- Будет Праздник?

Она просила мужика, как дети просят чуда – у родителей, у придуманных волшебников и фей, у деда Мороза…

Но мужик был всего лишь простым мужиком.

- Ладно, не мешай работать. Теперь демократия у нас. Кто что хочет, кто когда хочет, тот то и тогда празднует. По мне – так ты хоть Новый год каждый день отмечай – ничего против не имею.

Филипповна поникла, потеряла интерес и к мужику, и к разговору с ним, и,  пожалуй, ко всему окружающему. Погрузилась в себя. Она каким-то отсутствующим взглядом скользнула по ведру в своих руках, и, вспомнив, зачем пришла, безучастным, бесцветным голосом спросила:

- Землицы-то немного в ведёрко набрать можно?
- Н-ну-у…  - мужик подвигал нижней челюстью, затем почесал в затылке и надумал:
- Это, пожалуй, у бригадира спрашивать надо.

«То ли баба, то ли пацан» словно только этого и ждало. Подскачило, завертелось.

- Землица жирная, качественная, экологически чистая с гарантией. Давай на пиво и бери сколько хошь.
- А на пиво – это сколько ж будет?
- Пять, - оно выкинуло растопыренную пятерню.
- Дорого, поди.
- Ну, давай две, на курево. Уговорила, старая.
- Да где это видано, чтоб землю продавать?
- Ты что, бабка, газет не читаешь, радио не слушаешь, телевизор не смотришь, по магазинам не ходишь?
- Нет.
- Да как же ты живёшь? У нас демократия теперь. Де-мо-кра-ти-я. Понимаешь? Теперь – всё продаётся. За так – ничего. Всё – за деньги. Уяснила? И земля – тоже.  Хошь гектарами покупай, хошь – сотками, хошь машинами, хошь – как ты, вёдрами.. Вон, в магазинах – пакетами продают. Но ты у нас лучше бери. У нас жирнее и дешевле. Экологически чистый продукт.
- А если у кого денег очень много, так выходит, всю страну купить можно?
- Выходит, можно. Отчего ж нельзя? Копи, бабка, деньги – и покупай всю Россию с потрохами. Ну чего, давай на курево, что ли?
Филипповна достала кошелёк, и уже ничего не понимая, как загипнотизированная, протянула две бумажки.

«То ли баба – то ли пацан» ловко насыпало ей полное ведёрко, аккуратно охлопав сверху лопаткой.

- Спасибо за покупку!
- Но ведь так Родину продать можно!

Филипповна почувствовала, как волосы на ее голове зашевелились, встали дыбом.

Подъехал ещё один самосвал с землёй, развернулся, начал сдавать задом к клумбам. «То ли баба – то ли пацан» замахало руками, завизжало пронзительным голосом:

- Стой, стой! Не вали! Эту машину – на дачу Сепукину. Остальным передай вот по этому списку, - и Оно протянуло в кабину водителя смятый листок.

Нижняя губа у Филипповны сморщилась, затряслась, потянула за собой подбородок. Всё лицо её содрогнулось и перекосилось.

Не будет Праздника!

Она развернулась, и, оставив ведро, ничего не видя перед собой, пошла прочь. Её шатало. Она спотыкалась и чуть не падала, в ушах гремела какая-то адская музыка, раскалывающая голову…

И вдруг стало тихо-тихо. А потом знакомый родной голос над самым ухом запел:

«Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля…»

Из ста, из тысячи, из миллиона голосов она узнала бы этот голос. Голос её Палыча. Васин голос.

- Васенька, зачем ты меня здесь одну оставил? Мне здесь плохо. Мне здесь страшно…
- Я не оставил. Я жду тебя, а ты всё не идёшь. Пойдём домой. Давай я провожу тебя – и он взял Филипповну под руку.
- Вася, ты ждал меня?
- Ждал.
- А ремонт сделал?
- Сделал.
- А полы синие?
- Синие.
- А стены зелёные?
- Зелёные.
- И солнышко жёлтое нарисовал?
- Нарисовал.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
- Вася…
- ?
- А Праздник… будет?
- Будет, милая, будет.

30 апреля 1998 года, около 7 часов утра, на Центральной площади города N шла растрёпанная, то ли пьяная, то ли невменяемая старуха, неестественно отставив в сторону локоть левой руки, словно опираясь на что-то…

Она улыбалась встречным, называла их «милыми людьми» и поздравляла с наступающим Первомаем. И уверяла всех, что ПРАЗДНИК ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДЕТ!!!

Её скрюченный труп нашли в тот же день в подъезде дома напротив администрации города. Два небритых суточника в сопровождении милиционера закинули её тело в машину и увезли в морг. Через неделю её похоронили – без гроба, в общей траншее, вместе с другими несчастными. На месте захоронения некоторое время стояла табличка с неразборчивой надписью, но потом она куда-то исчезла…

А через две недели после её смерти приехали дети. Квартиру продали, деньги поделили. В подъезде стало одной железной дверью больше. И куча у подъезда, на месте бывшего палисадника со столом и скамеечкой, о которых уже никто не помнит, стала несколько больше. В этой куче догнивает мертвый Фикус. А на ванне, прислонённой к стене дома, сидит и противно орёт старая, облезлая, полоумная, голодная кошка.

Будете в городе N, не сочтите за труд, зайдите туда, накормите её чем-нибудь. Она любит молоко с батоном, но ест всё, что подадут. Зовут её Вася. Василиса, стало быть.


16.03.1998.


Славянский ход: Поклон Первоучителям: Спец.выпуск. - 1998. - С.14-15.



Комментариев нет:

Отправить комментарий