пятница, 8 февраля 2013 г.

Штаны с сюрпризом. Рассказ

Николай Колычев


Василий Васильевич Калев — карел, бывший лесник, на пенсии. Личность в Колвице достопримечательная. Он как елка — зимой и летом одним цветом.
            Десять месяцев в году (а если лето холодное — то и все двенадцать) ходит он в фуфайке, зимней шапке с кожаным верхом, здоровенных ватных штанах и валенках с калошами. Правда, в сырую погоду валенки все-таки меняет на сапоги. Но это не существенно.
            
Речь пойдет о штанах. Сам Василий Васильевич худющий, как вобла. Но в фуфайке и штанах этих выглядит довольно внушительно. Я раньше думал, что он так для солидности одевается, но ошибся. Вернее, не то чтобы ошибся, а не до конца оценил мудрое назначение его одеяния.
           Нет, что ни говори, человек — даже хорошо знакомый, близкий тебе — явление непознаваемое. Уже, кажется, все о нем знаешь, всю подноготную, и во всех видах его видел, и со всеми странностями знаком — ан нет!.. Вдруг да огорошит тебя то ли выходкой какой, то ли неслыханной словесной конструкцией, то ли использованием привычной вещи по такому назначению, что век сам бы не додумался до такого. 
           
...Дело было зимой.
           Холодная, ветреная зима выдалась. Провода на столбах пообрывало. Темнота в деревне.
           Зимовать в Колвице мало кто раньше оставался. Так, одни старики. Это теперь воров развелось — до чертиков, сторожить надо. А раньше воровства в помине не было.
            Тошно старикам в деревне сидеть в темноте да в скукоте, и тянутся они ко мне, на ферму. Там Герман — за сторожа, всегда натоплено. Электростанция тарахтит — светло. Соберутся старики и сидят. Сутки, двое, трое... Пока свет не дадут. А где посиделки, там без бутылки не обойдется, естественно.
            
Припозднился я как-то на ферме. Решил домой не ездить, остаться ночевать. Утром — дойка, кормежка, уборка... Вставать ни свет ни заря, пока машину заведешь да прогреешь:.. Лучше выспаться. Чего туда-сюда мотаться?     
            На ферме сидели Коля Вологодский и Герман.
            — А где Василий Васильевич? — поинтересовался я, не видя завсегдатая. Мнутся старики. Молчат. Ясно, соображают...
            
Я иной раз гонял Германа за пьянку. Он с перебору бросал ферму и уходил в деревню — на неделю- а то и на две. Утром приезжаешь — не топлено, водане согрета. Бр-р!
            Но, думаю, ладно, пускай выпьют. Я здесь, ничего страшного. Да и самому с устатку можно принять на сон грядущий.
            Проходит час. Вижу — старики шушукаются, беспокоятся.
            — Пойдем-ка Васю поищем, — говорят. — А то не ровен час, упадет где-нето, замерзнет. И ушли. Я задремал.

Разбудил меня Василий Васильевич.
            — А где мужики?
            — Тебя ищут.
            — А-а... Ну, ладно тогда.
            Он присел за столик напротив лежанки, зажав ладони между коленей, вопросительно глядя на меня. А я тем временем внимательно изучал его фуфайку. "Где же бутылка? За пазухой не видно, в рукаве — нет, в карманах — тоже. Наверное, не нашел ни у кого", — решил я.
            Василий Васильевич нетерпеливо заерзал. Я вопросительно глянул на него.
            — Ну чего?
            — Чего, чего... Давай похмелимся, что ли?
            — Наливай.
            Он привстал и жестом фокусника достал из своих ватных необъятных бутылку.
            — Ну, ты даешь! Посмотри, там на плите у Германа закусить ничего не осталось?
            — А у меня и закуска с собой.
           
Василий Васильевич делает пятерней успокоительный жест и извлекает из штанов целлофановый пакет, в котором полбуханки хлеба, пара яиц и кусок сала. Закуска из такого интимного хранилища, честно говоря, аппетита у меня не вызывает, я скабрезно шучу по поводу яиц, специфического запаха сала... Решив пить без закуски, "пропускаю" пару раз по граммульке.
            Василий Васильевич деловито режет сало, хлеб, чистит яйца, с аппетитом жует.
            — Чего не закусываешь?
            И то верно, чего бы не закусить? Если бы закуска лежала в кармане, закусывал бы за милую душу. А тут — в целлофановом пакете, надежно упаковано, почти стерильно...
            
Я протягиваю руку, отламываю маленький кусочек хлеба. Потом беру сало — недавно посоленное, сразу видно — домашнее, в розовых прожилках. Пропускаем еще по одной и, прикончив бутылку, с аппетитом жуем.
            Василий Васильевич начинает бухтеть про лесниковскую работу, про отводы, — язык у него заплетается, он путает русскую речь с карельской... Его мерное, становящееся совершенно непонятным бухтение убаюкивает меня.
            
...Просыпаюсь от хлопка двери. Вваливаются Коля Вологодский и Герман. Уже навеселе.
      — Ва-а-ся! А мы тебя ищем, думаем, замерз!
            — А я вот он!
            — И бутылку без нас выжрал!
            — А сам-то...
            Герман из-за спины Вологодского корчит рожи, жестикулирует, прикладывает палец к губам: "Тс-с!..", потом тычет рукой в мою сторону...
            — Ладно, ладно, Герман. Хватит кривляться. Выпил — ничего страшного. Спать ложись. Герман послушно раздевается и забирается на полати над лежанкой. Но ненадолго. Буквально через несколько минут он орет сверху хрипло и требовательно:
            — Шеф!
            — Ну, чего еще? — спрашиваю сквозь полусон.
            — Шеф! Несправедливо!
            — Что несправедливо?
            — Меня спать загнал, а сами пить будете?
            — Да выпито все уже.
            — Дак ведь мы Василь Василичу на две бутылки давали! Калев, чего молчишь?! Доставай давай! — и Герман решительно свешивает ноги вниз, энергично размахивая перед моим носом прокисшими заплатанными носками, тщетно пытаясь нашарить подоконник. И уже жалобно и обиженно: — Ну, снимите же меня отсюда!
Его, легкого как воробья, снимают, сажают за стол.
            
Василий Васильевич, не дрогнув ни одним мускулом, даже без намека на улыбку, привычным, обыденным жестом лезет в штаны за бутылкой. И тут раздается характерный звон стекла о стекло. .
            — Да сколько же у тебя там?! — не выдерживаю я; от удивления даже не возмущаясь.
            — Нет, нет. Все уже, все... Это я четушку на опохмелку себе брал.
            — Доставай! — орет Герман, ударяя кулаком по столу так, что я едва успеваю подхватить падающую бутылку.     — Доставай, ети-мать! Выжрал обчественное пойло в одну харю!
            — Да успокойся ты, — осаживаю его. — Мы вместе пили, а шуметь будешь — сейчас спать положу. ,
            
Угроза действует. Герман почти замолкает, лишь изредка обиженно бурчит:
            — Несправедливо...
            — Ну, чего, пировать будем или ругаться?
            Коля Вологодский подходит к столу, шарит в хлебнице, где обычно лежат продукты, и разводит руками:
            — Попировали. Закусить-то ничего нет.
            Василий Васильевич, недовольно глянув, опять лезет в штаны и достает пакетик с двумя солеными беломорскими селединами:
            — Все, больше ничего нет.
            — Так, Василий, — прошу.— Наливай-ка мне и я — спать. А вы давайте потише, мне вставать рано.
            Хмель мягким грузом ложится на усталость, придавливает меня к теплой лежанке, и под бубнеж стариков и стрекотание электростанции я засыпаю.
            
...Среди ночи почему-то открываю глаза. Герман храпит на полатях, Коля Вологодский на лавке у печки, Василий Васильевич сидит за столом". Читает "Науку и жизнь" за 1976 год.
            — Что, Василь Василии, букву знакомую ищешь?
            — Да тут советы хорошие попадаются — как чего клеить, красить, сращивать... Интересно. В хозяйстве пригодится. А ты чего? Не спится? Может, почитать чего дать?
            — Полжурнала оторвать?
            — Ну зачем. У меня много.
            Из штанов на столе появляются целые подшивки: "За рулем", "Техника — молодежи", 'Наука и жизнь", "Сельская молодежь"...
            
Неограниченные возможности калевских штанов повергают меня в истерический хохот. Но, чтобы спровоцировать Василия Васильевича на дальнейшее опорожнение "святая святых", я, давясь словами, спрашиваю:
            — Все, что ли?
            — Все вроде... А, нет, погоди.
            Запустив руку по локоть, а затем чуть не с головою погрузившись в бездонные ватные недра, он шарит где-то в штанине, выкладывая на стол гвозди, отвертку, гаечные ключи, какие-то проводки...
            — Не здесь.
            Он лезет в другую штанину. Изрядно покопавшись и там, извлекает на свет "Беседы при ясной луне" Шукшина.       Зачем-то протирает книжку рукавом и протягивает мне.
            — На, прочти, интересная. ..
            — А сам-то читал?
            — А как же.
            — Василий Васильевич, да ты же писать-то без ошибок не можешь. Как же ты читал?
            — Так читать-то легче, чем писать.
            — А журналы откуда?
            — На растопку привезли. Так я думаю, сначала все прочитать надо. Так просто жечь жалко.
           — Да, верно говорят, Что карелы — народ прижимистый. Ведь ты же не понимаешь и половины в той же "Науке и жизни", чего тебе там читать?
            — Почему не понимаю? Все понимаю. Что ж я, дурнее всех, что ли? Журналы ведь для всех печатают...
            
Как-то по прошествии времени, зайдя к Василию Васильевичу, глянул я на книжную полочку: Распутин, Белов, Астафьев, Маслов, Шукшин, подшивка "Роман-газеты"... Нет, не дурак он, ей-Бргу, не дурак...
          
А на штаны его ватные с тех пор смотрю с уважением и интересом. Они у Василия Васильевича Калева — и скатерть-самобранка, и передвижная библиотека, и мастерская, и... не знаю что еще.
            Удивительное явление — человек. Век живи — век удивляйся.

Комментариев нет:

Отправить комментарий