«… и яко отыде вода по своему обычаю,… обрятох црен, стоящь на плоском камени»
- Записал, что ль? – авва Досифей по бакланьи вытягивая шею, пытался заглянуть в писание через плечо Феодорита.
- Сейчас, сейчас, - молодой инок, от старательности и напряжения прикусив язык, сидел, согнувшись, старательно выцарапывая последние буквицы.
- Что-то долго возишься.
- Еще б не долго! – Феодорит выпрямился, с плохо скрываемой обидой протягивая старцу лист бересты, - меня в Ростове, поди, на бересте царапать не учили. Завтра, может, на камне велите высекать, так оно еще дольше будет, сразу предупреждаю. Бумаги бы надо, оно куда быстрей, да и понятнее…
Авва Досифей, щуря глаза, изучал берестяную грамоту.
- Ниче, ниче… Разберу. В былые времена и вовсе о бумаге не слыхивали. Было б записано. А потом и бумаге, и пергаменту самому дорогому предать можно будет.
- Авва Досифей, может, кто поспособнее меня есть на бересте-то писать. И впрямь долго у меня выходит, может поищете…
- Поищу, - прервал его старец, - куда ж мне деться. Завтра в Шую тебя отправляют. Да я и сам поеду. В Новгород, за бумагой…али за пергаментом самолучшим сразу уж… Чернил еще заморских прикупить надо, однако… А то писаря у меня все капризные попадаются. Того и гляди – вовсе все писать откажутся, так ведь самому придется. Сам-то я на бересте царапать не буду, это я специально придумал, смиряю тебя, значит, - он с легкой укоризной посмотрел на Феодорита, и тому стало стыдно. Он потупился, заскреб ногою по прибрежному песку...
- Да я ничего… Я согласен… Я попишу, до самого отъезда попишу, все, что скажете…Простите меня, авва Досифей.
Феодорит вдруг остро осознал, что он действительно завтра покинет остров, и неведомо когда вернется назад, и вернется ли вообще. А вернувшись, застанет ли авву Досифея. В носу у него защипало и вдруг, неожиданно для самого себя он в голос, по-детски разревелся.
- Ну, полно, полно, будет тебе. Не сержусь ведь я вовсе, - старец приобнял его и по-отечески успокаивал, поглаживая по русой голове, - Ты уж тоже, близко к сердцу-то… Шучу ведь я… Я ж тебя люблю. Ну, успокойся. Пойдем в амбар, к Савватию, может, еще чего нацарапать успеем. А я потом разберу, запишу как нето попотребнее…
Так, обнявшись и двинулись они вдоль берега. Феодорит временами еще судорожно всхлипывал, но на душе его почему-то было невероятно легко и радостно…
Никаких сборов на следующий день не было. После утренней службы Феодорита подозвал игумен и отправил на причал. Там уже ждал Савватий со своими Филаретом, Ферапонтом, да двумя мужиками-бельцами, слугами монастырскими на готовой к отплытию, загруженной солью, наваренной за зиму, лодье. Отец игумен, отдавая последние распоряжения сопровождающей его братии, поднялся на борт почти следом за Феодоритом… Опершись на борт, помахал провожающим, благословил их, перекрестился на кресты монастырских куполов, и, привычно пробравшись на корму, устроился под навесом.
На некоторое время все замерли: провожающие на берегу, Савватий с братиями-артельщиками, Феодорит, отец Исайя…Молчаливое бездействие прервал отец игумен:
- Чего ждем, - вопросил он, глядя на Савватия. Отчаливаем, с Богом.
- Да ведь отец Досифей с нами собирался, запаздывает, что-то…
Шумно вздохнув, игумен, насупившись, отвернулся ото всех в сторону моря, вглядываясь куда-то вдаль, словно оттуда ждал появления аввы Досифея.
Молчание тянулось и тянулось, росло, зрело, угрожая прорваться чем-то нехорошим. Наконец, Исайя не выдержал:
- Савватий, я в этом монастыре игумен или нет?
- Игумен, игумен, батюшка, - заторопился успокоить его кормчий.
- А коли игумен, так слушай что я велю тебе: отчаливай и не жди никого! То что Досифея нет – это Божий промысел, это – нам во спасение, ей-Богу тебе говорю. Это Зосима с Савватием нас от потопления пытаются уберечь. Ты когда последний раз в море с Досифеем выходил, так что было?
- Ну, чуть не утоп, но ведь авва Досифей здесь ни при чем…
- Еще как причем! Уж я-то его знаю! Где он – там и беда! Отчаливай, Савватий, пока его нет. Отчаливай, Христом-Богом молю и всеми святыми! Если игуменское слово для тебя ничто, то хоть так послушайся!
- Да я отчаливаю, отчаливаю уже, отче Исайя, успокойся, не гневайся так, - Савватий медлительно распутывал конец, поглядывая на берег, отыскивая глазами знакомую фигурку Досифея.
- Ну, вот. Не успели. Бежит погибель наша! – с нескрываемой душевной тревогой пробурчал отец Исайя, первым заметив приближавшегося опоздавшего.
Авва Досифей с кисой через плечо, поддерживая руками развевающиеся полы подрясника, разметав толпу провожающих вылетел на причал как раз в тот момент, когда Савватий, вынужденный после всех возможных и невозможных способов затянуть время, отпустил таки узел, и освобожденная от привязи лодья, плавно качнувшись стала медленно, но неумолимо отваливаться от причала. Продолжая по инерции бежать, авва Досифей набирал скорость с явным намерением сигануть в ладью.
Отец игумен решительно метнулся к борту, замахал руками, закричал:
- Нет, нет! Окстись, Досифей!- пытаясь предотвратить очередное безрассудство горячо любимого собрата. Его усилия возымели действие. Авва Досифей зачастил ногами, засеменил, и упираясь пятками в самый край пристани, замахал руками, едва не падая в растущее на глазах пространство между лодьей и причалом.
- Ну вот, не успел. А мы тебя ждали, ждали… Но сколько можно, сам посуди, - отец Исайя разводил руками и счастливо улыбался, крича Досифею слова сожаления.
Постояв несколько мгновений, уперев руки в боки и укоризненно покачивая головой, авва Досифей молча засучил правый рукав, и сложив известную фигуру из трех пальцев, энергично потряс ею в направлении игумена. Затем решительно перебросил свою кису в карбас, закрепленный на веревке за ладьей, перекрестился, разбежался, оттолкнулся от края пристани, и описав широкую дугу, шелестя широкими полами, «яко голубь небесный» перепорхнул в карбас, вызвав улыбки облегчения и даже восхищения у всех, наблюдавших этот перелет как на берегу, так и в лодье, за исключением отца игумена.
Обменявшись взглядами, Исайя и Савватий без слов поняли друг друга, после чего, один, демонстрируя полное безразличие устроился на корме, в надстройке, а другой дал команду Филарету с Ферапонтом, и те, подтянув карбас к борту лодьи, втащили в нее авву Досифея и его нехитрую поклажу. Тот, ни слова не говоря, демонстративно прошел в нос и сел, обхватив кису руками и коленями, нахохлившись, как большая неказистая птица после дождя.
- Вознимай парус! – громко скомандовал Савватий и его артельщики-дружинники взялись за снасти.
- И-и раз! И-и два! – поползла по мачте вверх райна, расправляя парусиновое полотнище. Феодорит следил за ней взглядом. Выше, выше, пока не дошла до упора… Поставив парус, начали разносить и крепить снасть, прихватывать к утицам подборные. Подхваченный этим общим движением, Феодорит бросился было помогать, но только мешал, запинаясь и спотыкаясь о неведомые ему концы и хитросплетения корабельных снастей. В конце концов Савватий, строго погрозив ему пальцем, указал на место, веля вернуться и вести себя тихо. Сам стал за правильный брус, положив руль от берега, ожидая, когда полотнище паруса поймает ветер. Глянул на мочало хвоста щепной птички на вершине мачты. Оно ровно вытянулось и мелко трепетало на ветру. Встретившись с Феодоритом взглядом, Савватий головой мотнул в сторону «птички» и подмигнул, хороший, мол, ветер. Парусина лениво заполоскалась, постепенно напрягаясь, выгибаясь под напором пойманного ветра, натягивая подборные. Ферапонт и Филарет сели на бухты троса, ожидая распоряжений кормщика. Лодья набирала ход, размашисто врезаясь в волны. Мелкие брызги, рассекаемые накозьем, подхватывал и хлестко бросал на палубу ветер. Более всех доставалось авве Досифею. Он вскоре застучал зубами «камаринского», но с носа не уходил, лишь сильнее и сильнее вжимаясь в свою кису.
- Полно мерзнуть, спускайтесь-ка вниз, в поварню, - обратился ко всем Савватий, сочувственно глядя на авву Досифея, - Андрей, затопи печурку-то!
Слуга-белец бросился исполнять. Через некоторое время, встав и потянувшись проследовал за Андреем игумен Исайя, Феодорит, и все остальные. Последним ушел скрюченный и замерзший авва Досифей. На палубе остались лишь Савватий да Ферапонт, но и его кормщик вскоре отпустил за ненадобностью.
Маленькая кирпичная печка быстро наполнила поварню томным теплом. Вошедшие разместились внизу двухъярусных нар, расположенных вдоль бортов судна. Свет не зажигали. И блики света, выплескиваясь из-под заслонки топки играли на медном, до блеска начищенном котле, добавляя дремотной лени. Лодью, вышедшую на морской простор, раскачивало все более и более, и после долгого зимнего перерыва даже Филарета, морехода привычного, начало слегка мутить.
Феодориту, разомлевшему в тепле стало тоже не по себе и он поднялся наверх. Там, облокотившись на борт, он долго смотрел на проплывающие мимо острова, тянулся взглядом к далекому, едва различимому противоположному берегу, пытаясь представить, что и кто ждет его там. Что предстоит ему пережить и совершить в этой Шуе, даже именем своим напоминающей о шуме волн за бортом…Прежде Феодориту не приходилось путешествовать на таких больших кораблях. Ему не раз случалось слышать, что церковь подобна кораблю, но прежде он не представлял это столь явственно. И теперь, словно прозрев, он с жадностью впитывал это сходство, находя для себя все новые и новые сравнения и уподобления одного другому.
Мачты, взметнувшиеся в небо… Разве не похожи они на кресты куполов храма? А кормщик, которому, как паства священнику в храме, подчинены все корабельщики, и всякий, находящийся в лодье?
Как священник в алтаре, кормщик стоит на возвышении у кормила, обратившись лицом к своим подчиненным. И указания его, хотя они нередко и кажутся непонятными, никак не влияющими на ход судна, даже вздорными, но их, как и указания священника надо строго и неукоснительно выполнять, иначе – быть беде. Кормщику должны верить. Неопытный корабельщик может и не понимать, почему он должен потянуть тот или иной конец, завязать его именно тем узлом, каким требует кормщик, как и прихожанин в церкви может не вполне понимать какой-то молитвы, песнопения или священнодействия в храме. Но, как путешественник находящийся в лодье, вручающий кормщику свою жизнь полагается на его знания и мастерство и выполняет все его требования, так и прихожанин в церкви должен полагаться на священника…
И не есть ли гребля – основная морская работа, олицетворение молитвы, когда гребцы, обратясь лицом к старшему, под его руководством, согласно сгибают и разгибают спины в монгочисленных глубоких поклонах. И не есть ли корабль – олицетворение и Храма, и самой жизни Православной, которая неизменно и неумолимо движется на запад, на закат, к исходу, но лица всех обращены к востоку, к восходу, ко Христу. И есть, наверное, какой-то смысл в том, чтобы истину земного, как и морского пути видел лишь один кормщик…
Да, неспроста, видать, многие Апостолы Христовы были из рыбаков…
Душою своей Феодорит уже навеки был привязан к Соловкам. Для него, как и для всякого монаха, монастырь, где он был пострижен, - теперь, и до скончания века стал родиной. Тем местом на земле, откуда он будет черпать силы в беде, и куда он будет посылать благодарственные молитвы в радости. Туда, на Соловки, он придет умирать, когда настанет срок. И прах его примет святая соловецкая земля, прибавив все его благое к общей славе монастыря, и покроет, очищая тою же славою грехи, если сам он не успеет их отмолить у Господа…
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий